Главная    Конференция     Россия, которую мы потеряли

Размещено на сайте 8.12.2008.



Россия, которую мы потеряли

В.В. Митрофанов

Ангелова кукла (книга Эдуарда Кочергина). Продолжение.

.

"Бобыль Продувной" (в этом рассказе предложено решение сложной жизненной задачи и рассказано о причине ее появления).

Накануне Ивана Купалы деревенская лекарка Нюхалка послала меня с бидоном времен царя Александра Миролюбца за медом – первачом в далекую деревню Запуковье к бобылю по прозвищу Продувной. Мед можно было купить и ближе, но «продувной мед», со слов ее, был искуснее для моей грудной болезни. И вот я, отшагав пятнадцать растяжных новгородских верст, пришел к Запукам, как обзывали местные эту деревню, и у загороды, перед выгоном, встретил двоих мужиков навеселе, оказавшихся соседями Продувного. Один с левой, а другой-с правой стороны его усадьбы. На мой вопрос, почему его так прозывают и кто он такой есть, мужик с левой стороны, с подбитым глазом ответил:

-Хитер он, ох, как хитер. Всех обвел так, что ни с каким прокурорством не подъехать.

А другой сосед, с правой стороны, вообще по неизвестной причине без одного глаза, но, видать, с ругачим языком, просто сказал:

-Немец ему в войну с ногою женилку отхватил. Потому-то он весь в ум да в хитрость и ударился. А что ты думаешь, так это просто? Давлению-то внутреннему надо же куда –то деться. Вот оно у него в голову и выходит.

-Зато вместо женилки, соображалка хорошая, не в пример другим, - сказал подбитый, повернув свой синяк на одноглазого.

Так сначала от них получил я краткие сведения о пасечнике - бобыле, а затем и от него самого узнал о его житье – бытье, в запуковском миру, о чем и вам поведаю. Но уж давайте все по порядку.

Деревня Запуковье, по – местному, Запуки, в старинные царские времена кормилась извозом в Санкт-Петербурге. Деды и прадеды Продувного служили в столице извозчиками, и ему суждено было это родовое занятие, если бы с прогрессом всяких других движущихся средств, древний вид транспорта не кончился и не исчез с наших дорог и улиц. Ему в молодые годы посчастливилось ухватить извозу всего несколько лет. После извоза все сродники его вернулись в деревню, стали крестьянствовать и к моменту коллективизации в этих краях накрестьянствовались до кулацкого состояния. Их, как полагается, в пух и прах разоблачили, обобрали, отправили туда, где «бродяга Байкал переехал». Там они более десяти лет стучали по его словам серпом по молоту, и к войне остались в живых, только два брата. В 1942году их обоих забрали из Сибири на фронт в штрафные батальоны. А к сорок пятому уцелел только один из них - наш бобыль, да и тому оторвало левую ногу с частью «причинного» места. В свою деревню вернулся он второй раз уже после смерти Генералиссимуса, на костылях, но с инвалидной книжкой в кармане и несколькими медалями на стираной гимнастерочной груди.

Родной свой дом ему пришлось откупить у пропойской голытьбы, заселившей его во времена деревенских экспроприаций, и основательно приводить его в годность. Несмотря на все многолетние испытания, изба его светилась чистотой и добротностью. С широких скобленых, досок пола можно было, не боясь, лопать вареную картошку. Увидев бобыля, я удивился его невзрачности. Мужичонкой он был невеликим, а в сравнении с соседом напротив - местным кузнецом - вообще чем – то вроде козявки, да еще без одной ноги. Сам же про себя шутит, что «не взрос до уважительного состояния», так как у родителей на него, последнего, сил не хватило. Но зато в войну малорослость его спасла.

Коротенькому каждый камень, – крепость и ямка - убежище, а фитили-то торчат отовсюду да прицела просят. Оттого коротких, с войны, в России больше осталось, чем длинных, - говорил он свою философию, защищая собственную малорослость. Несмотря на всю эту невзрачность, его все равно хотели обабить, да он не сдался: из собак забор построил, пчелами окружился и зажил бобылем.

Прозвище свое заработал он заслуженно; надул - или, по - местному, продул – всех: инвалид первой группы, не работает в колхозе – раз, водку магазинную не пьет, а пьет свою медовуху - два, да и соседям его не обойти, кланяются по многим надобностям - три. Узнал он, от кого я к нему притопал, по медному бидончику.

-Тебя что лекарка ко мне послала? Жива еще старуха? А то здесь слух, про нее прошел, что табачок свой она нюхать отказалась. Подумал я, знать, плоха стала, - сил на табачок уже не имеет. А бидончик- то у нее совсем диковинный - смотри, как лужен хорошо - как и все остальное от царей из прошлой сказки. Небось, страшновато, тебе, у Нюхалки? Она ведь бормотунья, чай водку пьет да костьми трясет. Ну, что, тебе, деревенские, уже разъяснили, кто я таков? Про меня здесь всякие враки вракуют. В людодерское время-то они меня, если не печкой, то о печку бы били. Всякие людишки у нас водятся. Есть и задушевные, а есть и с задушевной ненавистью и скверной лукавою. Да, слава богу, помрачнение ума людского проходит - другие времена настают.

За два дня гостевания моего у Продувного узнал я все его «чудеса».

Первым дивом для меня была его живопись на деревянных досках. Да, да, живопись! Про нее из его подбитых соседей не рассказывал, да и он ей особого внимания не уделял и относился к ней как к чему – то давно прошедшему.

Висела она у него в просторном светлом прирубе на бревенчатой стене, против окон, в два ряда. Верхний ряд состоял из двух сосновых досок. Длина каждой - около трех метров, а ширина - пятьдесят пять - шестьдесят сантиметров, не меньше. Доски висели друг за дружкой почти без просвета, занимая всю семиметровую стену. Они были необрезные, то есть края их заканчивались оплывами; получалась естественная окантовка - своеобразная рама, которая окаймляла «малевания» и соединялась своей фактурой с бревенчатой стеной.

Под верхними досками, по центру стены, на расстоянии двадцати сантиметров висела еще одна доска такой же ширины, но длиной около четырех метров.

В первые секунды я не понял, что предо мною. Невидаль, какая – то. Но она – то и заставила меня на время застыть.

Никогда в жизни - ни в музеях, ни в книгах - такого неожиданного изображения Питера я не видывал. Я бы сказал - такого точного по своей сути. Это была своеобразная, развернутая в плоскость панорама города. Вернее, панорама движения по городу. Точнее, по одной длинной-длинной горизонтали-улице. Узнаваемо питерской, но какой? По булыжной мостовой мчались справа налево - на верхних досках - и, наоборот, слева направо на нижней доске коляски, брички, пролетки, дрожки, а с ними – брусчатка мостовой, столбы коновязи, фонари, дома, окна, двери, люди, небо- все-все абсолютно. Мне даже послышались шум и грохот этого сумасшедшего мчания. Выполнено все это было, видать, очень быстро, да так ловко и живо, что я, имея уже к тому времени самое высокое образование по рисовальной части, был поражен чудесным «малеванием».

Техника исполнения чрезвычайно простая - краски масляные, малярные. По жидкой сырой подкладке-фону, через просвечивала сосновая текстура доски, малой кистью черной краской стремительно нанесен был рисунок, который, естественно, чуть потек. И благодаря этому сухой прием стал живописным. В некоторых местах по контуру рисунок был процарапан до доски острым черенком кисти - получался в плоскостной живописи светотеневой эффект.

Досок всего было написано когда - то восемь- на каждое время года по две. Остались в живых и дождались хозяина только три: две верхние - от осени и нижняя, четырехметровая,- зимний Питер с санями.

Свои художества он называл «болезнью-тоской». Вернувшись в двадцатых годах в деревню, сильно заскучал по питерскому извозу и стал лечиться таким необычным образом. Вылечившись, то есть, нарисовав эти доски, он более никогда в жизни к этой «болезни» не возвращался:

-Отхудожничал свое, и довольно.

На вопрос мой, кто его учил, Продувной ответил:

-Дядя мой старший, царство ему небесное, монах – ликописец Георгиевского монастыря, что на Ильмене стоит. Хотел меня, мальца, к своему делу, приохотить - глаз мой нашел устроенным на малевание. Но я к отцу в извоз рвался.

В просьбе продать мне хотя бы одну «осеннюю» доску отказал:

-Память не могу продавать. Слишком мало ее у меня осталось. Пускай со мною живет, пока не умру. Они мне вместо родных будут.

Вторым чудом бобыля и главной причиной знаменитого прозвища была его фабрика по изготовлению дранки. Такой фабрики во всех диковинных мирах не сыскать. Как это чудо описать-то, даже не знаю. На дворе, на мощенной круглой площадке, стояла своего рода карусель, приводимая в движение пятью здоровенными псами. Псы ходили снаружи этой карусели по кругу. Запряжены они были в подкроенную лошадиную сбрую, как тяжеловозы, и прицеплены к огромному колесу - каждый к своей спице. Над колесом, на «втором этаже», сидел сам хозяин и одной рукой с помощью длинного бамбукового удила управлял собаками, а другой - по мере работы- подставлял под специальные ножи короткие деревянные чурки. От вращающегося колеса с помощью нехитрых передаточных шестеренок круговое движение преобразовывалось, и ножи-гильотины драли дранку из подсунутых к ним чурок. (Каков ИЗОБРЕТАТЕЛЬ, А!!) Здоровых псов своих он кормил овсяной кашей, как лошадей овсом. А величал их человеческими именами, то есть, вернее, отчествами - Иваныч, Николаевич, Петрович, Степаныч, Саныч.

Дело в том, что в ту пору купить дранку где – либо в ближайших краях было невозможно, а большинство крыш на нашем Северо - Западе крыты именно дранкой. Вот поэтому от работы его «продувной» фабрики зависели все вокруг, начиная от начальства и кончая одноглазым соседом. Приезжали к нему за дранкой даже из райцентра. Этим промыслом он и держался: крыша, крытая хорошей дранкой, стоит двадцать лет, а то и более - дольше металла в два раза.(Это же надо было увидеть задачу, решить ее и все организовать - собак, людей, торговлю. изготовление чурок и т.д.)

-Кормлюсь я забывчивостью приказных людей, которые советской властью командуют, - говорил он. - Лошадей да коров от крестьянского населения они на государственную службу забрали, а про собак указа не придумали. Собаками и кормлюсь. Летом они мне дранку работают, а зимой с их помощью всей округе я сено из лесов на санях вожу для личных коров и коз. Пастбища ведь не дают, по лесам все косят. Вот тебе и мой петушок. Так и живем: курочку купим, а петушка украдем, - шутил про «беззаконие» Продувной.

Третьим его чудом и гордостью были пчелы. Они, как любимые дети, окружены были заботой и уходом. Ульи стояли, на специально для них выбранном месте, отдельно от огорода. В центре пчелиной деревни - на площади - под крышей, крытой дранкой, стоял столб с вырезанными из дерева водяным дедом - покровителем бортничества у древних венедов, а под ним висели маленькие деревянные ясли с водой- «пчелиный водопой». Сами ульи сработаны были по всем правилам плотницкого искусства, и даже с резными фантазиями, как на старых добротных избах. Заметив, что я внимательно рассматриваю его резьбу, он объявил:

-Да это я так - раньше у каждой твари свой бог был! А сейчас узорничаю, хотя бы и для сказки.

Естественно, что пчелы ему свое отдавали, работали, старались, прославляли своего хозяина, как могли. Да и я попал к нему благодаря этой его пчелиной славе. Узнав, что художничаю, за мед он с меня взял только половину.

-Я бы тебе его и так отдал. Да за денежку ты мой мед вкуснее есть-дорожить будешь. А бесплатно-то что - слопал, да и забыл. А тебе лечиться надо, значит, есть не торопясь - уважительно, со вкусом. Денежка для этого уважения и нужна - она все и всех объединяет. Вот тебе моя философия.

На третий день поутру уходил я от бобыля со своим медом и гостинцем для Нюхалки -заплетенной в бересту старой бутылью с хмельной медовухой. И в конце деревни снова встретил меченных жизнью соседей Продувного, направлявшихся в начальственную деревню Кащеево за водкой.

-Ну как тебе фабрикант?- спросил меня сосед с синяком под глазом. - Хорош гусь, а?

-Да какой он фабрикант, ответил ему одноглазый,- если у него муды оторваны -обыкновенный Продувной, и все тут ».

Мне понравились оба рассказа Эдуарда Кочергина – и нынешний, и прошлый – про лекарку, и при чтении книги как - то защемило сердце - сколько бед на нашей земле было и есть, сколько замечательных во всех смыслах людей изведено в бесчеловечных экспериментах властей, неустроенностях и войнах…

В тексте сохранены авторская орфография и пунктуация.


Главная    Конференция     Россия, которую мы потеряли