Творческая личность и среда в области технических изобретений

Больное изобретение (часть 2)

Плохая выработка

До сих пор мы говорили о неудачах в распространении изобретения. При этом мы предполагали, что в самом изобретении изъянов нет. Теперь мы переходим к вопросу о том, откуда и как закрадываются изъяны в само изобретение по существу. Если да сих пор мы имели в виду внешний успех изобретения, то теперь сосредоточиваем все свое внимание на внутреннем достоинстве его. Мы теперь говорим о недостатках в изобретении, именно в выработке изобретения.

Но прежде надо вспомнить, в чем состоит выработка. Об этом сказано в начале книги. МЫ знаем, что правильная выработка изобретения требует правильнаго творчества, правильнаго знания и правильнаго умения. Мы знаем, далее, что из идеи изобретения вырабатывается план его. Если идея показывает, чего хочет изобретатель, то план показывает, что он может. Довести выработку изобретения до плана можно только, если владеешь необходимым знанием. Остальная операция, т. е. вещественное выполнение, требует умения.

В настоящей части нашего разсуждения, трактующей об отрицательной стороне творчества, т. е. об изобретательских неудачах, мы держимся обратнаго порядка разсуждения, и потому сначала поговорим о недостатке умения, затем о недостатке знания и, наконец, о недостатках идеи.

Недостаток умения

Неумение распространить изобретение и неумение его выработать,-это две вещи разныя: в распространении имеешь дело с людьми, в выработке - с материей. Иной прекрасно умеет обходиться с людьми, а не умеет смазать своей велосипед. Другой, наоборот, чувствует себя, как дома, в мастерской или лаборатории, а в обхождении с людьми никуда не годится. И вот теперь мы говорим об умении обращаться с материей, о ловкости, о мастерстве.

Наша задача была бы проще, если бы мы говорили о художественном творчестве. Художник большею частью выполняет свое произведение собственноручно, поручая только разве черную работу подмастерьям. Не так обстоит дело в выработке техническаго произведения, или, выражаясь общее, произведения, преследующаго не красоту, но пользу. Такия изделия выделываются массами, значитъ - в мастерской, на фабрике. Таким образом, изобретение техническаго (утилитарнаго) характера окончательно выполняется не самим изобретателем, а рабочими. Это значительно осложняет дело. Художник должен сам владеть мастерством, или, как говорят, "техникой" своего искусства. Конечно, и это требование не маленькое. Но от техническаго изобретателя требуется еще гораздо больше: ему должно быть известно мастерство всех тех рабочих, которые будут выполнять его произведение.

В этом нетрудно убедиться. Представьте себе, что вы ничего не знаете о том, как и из чего должно выделываться ваше будущее изобретение. Дойдет дело до выполнения. Рабочий вам будет говорить, что того выполнить нельзя, для иного материалов подходящих нет; иную часть невозможно отформовать для отливки; другая часть должна так быстро вертеться, что разлетится от центробежной силы; или нет смазочных масл, годных для столь высоких температур. Чаще всего от незнания условий фабричной выделки происходит вот что: конструкция частей дается изобретателем такая, которая, если даже и возможна для выделки, то стоит слишком дорого.

Все это сводится к тому, что изобретатель должен быть хорошим конструктором. Дело конструктора, - это тоже мастерство. Конструктор берет все готовым из справочников и атласов. И чем больше он придерживается традиции, т. е. того, что известно, что проверено на опыте, тем он лучший конструктор. Но конструктор должен в совершенстве знать фабричнозаводскую выработку по своей специальности. Пусть сам он, собственяыми руками, не опилит плоскости, не выточит цилиндра, не заправит вещи на станок. Но он должен наглядно владеть всем мастерством рабочих.

Далее. Работы прогрессируют. Алюминий открыл новые горизонты в деле выполнения многих деталей. Новые сорта бронзы и стали-тоже. Недавно распространившееся сваривание металлов при помощи ацетилена делает выполнимыми и дешевыми такия детали, которыя еще недавно считались невозможными. Шариковыя опоры значительно увеличивают допускаемыя нагрузки и скорости. Даже новыя смазочныя масла, вырабатываемыя в вакуум-аппаратах, допускают в настоящее время такия скорости поршней в цилиндрах, о которых при прежних маслах нельзя было и мечтать. Известно, напр., что именно эти свойства новых масл и повели за собой новейшия усовершенствования в авиационных моторах, способствующия все возрастающему ходу поршня. Значит: для успеха в конструктивной выработке изобретения надо следить и за подобными нововведениями в фабричнозаводской практике.

Конечно, мне могут возразить: к чему знать самому изобретателю все подробности заводскаго дела, когда он может поручить конструктивную выработку конструктору? Правильно. Если он "может" поручить, то пусть и поручает. Но ведь, на пути к такому "может" лежит тот огромный камень, который мы недавно ворочали направо и налево: ведь, здесь опять все дело сводится к тому, чтобы заинтересовать других людей своим, неготовым еще, изобретением. А мы говорим о возможности выступить изобретателю с готовой вещью.

И вот, если изобретатель сам не владеет мастерством конструктора, то наделает массу ошибок, и оне все лягут на его изобретение в виде минусов. То, что конструктор берет готовым, изобретателю надо выдумать. Сколько лишней работы! И какой плохой шанс на успех! Ведь, не даром же практика вырабатывает те или иныя формы и правила. Вот отчего практики так требовательны насчет "стиля", в котором выполнена вещь. Они правы. На всероссийской выставке 1882 года появилась впервые машина для выделки папирос. Практическаго успеха она не имела и не могла иметь: это был пробный прибор, далеко не доросший до выступления в публику. Вся компановка машины выдавала полнейшее незнакомство изобретателя с конструктивным делом. Но этот пример поучителен и в другом отношении. Рядом с отсутствием стиля приходилось любоваться тщательностью выделки каждой отдельной детали. Выполнена была машина с огромным мастерством в смысле ручной работы. И материалы, повидимому, были самые лучшие. Но форма и расположению частей были таковы, что части работали при самых невыгодных условиях, почему неминуемо должны были быстро портиться. Это и выражается коротко: машина слишком сложна.

Сложность машины не значит, что она состоит из большого числа отдельных частей. Современный паровоз состоит из 3000 частей. А посмотрите на него: это очень простая, цельная машина. А та папиросная машина была вся слеплена из отдельных механизмов, очень любопытных в механическом кабинете. А цельности не было. Посмотрите на современныя папиросныя машины, какия оне цельныя. В них уже установился свой стиль.

Приведенный пример заставляет нас провести еще одну границу. Мы говорим об "умении", которым должен владеть изобретатель. Но, ведь, папиросная машина 1882 года поражала умением, т. е. мастерством, с которым была выполнена. А между тем для практики она не годилась. Значит, умение умению рознь. И не трудно видеть, в чем дело. Изобретатель вырабатывает свою вещь для того, чтобы она употреблялась на практике. Значит, он должен придать материи не просто законченную форму, а такую, какой требует практика.

Изобретатель должен знать, в чьи руки попадает его произведение. Он должен предвидеть умение будущаго потребителя его будущаго изобретения.

Недостаток знания

Из вышесказаннаго выходит, что то умение, каким должен владеть изобретатель, есть в сущности знание тех умений, какия присущи, как тем рабочим, которые будут выполнять изобретение, так и тем людям, которые будут им пользоваться на практике. Это знание чисто эмпирическое, чисто практическое. Теперь мы переходим к знанию другого рода, знанию научнаго характера. Для выработки изобретения механическаго надо подчас обладать порядочным запасом знаний по физике и механике. Выработать новый состав немыслимо без химических познаний. Эти истины не требуют доказательств.. Но все-таки некоторые примеры будут полезны.

В семидесятых годах русский инженер Шуберский выступил со своим "маховозом". Это вот что: на тендере паровоза предлагалось установить очень тяжелый маховик, который свободно вращается трением от колес тендера; он должев впитывать в себя живую силу поезда при спусках и возвращать ее на подъемах. А так как Россия-равнина, то маховоз специально рекомендовался для России. Вещь не пошла, несмотря на то, что за нее хлопотал сам изобретатель, инженер путей сообщения, обладавший обширными связями в подлежащих кругах. Много было причин, почему вещь не пошла. Во-первых, она, своей новизной, пугала воображение. Во-вторых, предполагала значительные расходы по перестройке подвижного состава. В-третьих, изобретатель упустил из вида очень важное обстоятельетво научнаго характера. Дело в том, что чем массивнее маховик и чем быстрее вертится, тем сильнее его жироскопическое действие. Это то свойство вращающагося маховика, по которому его легко перемещать только при одном условии: чтобы его ось оставалась себе параллельною; а при поворотах появляются силы, во-первых, развивающия большия сопротивления, во-вторых, выводящия маховик из его плоскости. Поэтому, мы в настоящее время видим подобные маховики только на игрушечных паровозиках. А сам Шуберский переселился в восьмидесятых годах в Париж и занялся устройством печей. В этом он достиг большого успеха: под названием "un chouberski" весь Париж употреблял маленькия чугунныя печки для каменнаго угля, короткая труба которых вставлялась в камин, при чем отверстие камина закрывалось заслонкой. Надо сказать, что до того времени весь Париж отапливался исключительно каминами. Печь Шуберскаго впервые навела французов на правильное понятие об отоплении. Даже после смерти Шуберскаго, всякия печи, служившия для той же цели, назывались нарицательным именем un chouberski.

Иногда изобретатель сталкивается с затруднением воображаемым. Когда в начале прошлаго века еще только вырабатывалась железная дорога, тогда перед изобретателями встало такое воображаемое затруднение: казалось очевидным, что не может гладкое колесо по гладкому рельсу везти большия тяжести. Вот и начались разныя ухищрения: проекты зубчатых рельс и т.п. А после оказалось, что ничего такого не нужно, что достаточно увеличить вес паровоза, а вес увеличивался сам собой вместе с возраставшими требованиями на силу.

Посмотрите на выделку кардных лент. В резиновой ленте машина протыкает две дырки и вставляет в них проволочную скобочку, которая ничем другим не держится кроме сжатия самой резины. Проткните шилом резину, выньте шило и вставьте в дырку проволочку такой тонины, какая требуется для кард. Вам этого не удастся. Почему? Потому что резина тотчас сожмется и не пустит проволоку. Вы может быть пуститесь на ухищрения, возьметесь за трубчатое шило, за смазку проволоки. А дело гораздо проще: машина так быстро все это делает, что резина не успевает стянуться.

В подобную ошибку впал Эдисон при устройстве своей знаменитой динамо-машины 1878 года. Исходя из вернаго принципа, что надо вертеть арматуру в возможно сильном магнитном поле, он напал на неверную мысль делать полюсныя части электромагнитов ужасающих размеров и самые электромагниты ужасающей длины. Эдисон стремился избегнуть разсеяния магнитизма, сосредоточивая его в полюсных массах, а получил, наоборот, огромное разсеяние в самих электромагнитах. Эта ошибка вскрыта была в 1886 г. Гопкинсоном, доказавшим, научно и экспериментально, выгоду сжатых форм для электромагнитов.

Чем новее та область, к которой принадлежит изобретение, тем скорее от изобретателя может потребоваться самому сделаться научным изследователем. Про Уатта известно, что, за неимением данных, он сам должен был изследовать упругость пара при разных температурах. Первые изобретатели по электротехнике были также выдающимися экспериментаторами.

Эти примеры показывают, какия средства нужны для того, чтобы выработать иное изобретение. Именно недостаток в средствах и является самым распространенным препятствием на пути изобретателя. Вот почему самый обыкновенный тип изобретателя, это-человек, который носится с одною идеею. Но иногда бывает, что недостаток средств является, в некотором роде, благодеянием, предохраняя изобретателя от непроизводительных трат и лишних разочарований. Вот пример. Один господин долго носил в себе идею изобретения, которое должно было дать ему миллион. Не имея средств, он скрывал от своих знакомых заветную мысль и все просил дать ему для опытов фотографический аппарат 13X18 и ссудить небольшой суммой денег. Ни того, ни другого ему никто не давал, и он таил свое сокровище, которое оказалось вовсе не сокровищем, хотя с перваго раза могло прельстить всякаго. Мысль была такая: сделать такую насадку на объектив простой камеры, которая бы ее превратила в аппарат стереоскопический. Предполагалось по сторонам объектива приладить два зеркала, чтобы попадали в объектив не прямые лучи от снимаемаго предмета, а боковыя его отражения от зеркал. Таким образом на левую половинку пластинки придется изображение правой стороны предмета и наоборот. Это понятно и выполнимо. Надо было только выработать форму и расположение зеркал. Изобретатель рисовал себе золотыя горы, говоря тоже совершенно справедливо: прибор, состоящий всего только из двух небольших плоских зеркал, будет недорог, а фотографам любителям несть числа. И каково же было его разочарование, когда ему открыли старый номер фотографическаго журнала и показали рисунок его прибора! (См. "Suddeutsche Photographen Zeitung", 1894, Juli). Уже теоретическия соображения говорят против практичности такого прибора. В самом деле: отражения от зеркал всегда двойныя. Не имеют этого недостатка только зеркала с полированной металлической поверхностью. Но такия зеркала дороги, тяжелы и скоро слепнут. Значит: прежде всего надо было бы выработать совершенно новое зеркало. Вот к чему приводит незнание того, что уже есть, что предлагалось и отброшено, и почему отброшено.

Иэобретающих старыя изобретения чрезвычайно много. Это тоже относится к недостатку знания. Такая неудача достигает изредка и специалистов. Конечно, не в такой грубой форме, как только что разсказанная. Нередки случаи, когда двое разных людей вырабатывают к одному и тому же времени одно изобретение, так что является неприятный спор о приоритете, спор, в огромном большинстве случаев решаемый только с большим трудом. Такой случай вышел с открытием или, если хотите, изобретением принципа самоиндукции в динамо-машине, обнародованным в 1867 г. одновременно Сименсом в Берлине и Уитстоном в Лондоне. Такия совпадения, конечно, чаще наступают в областях новых, в такие бурные периоды, какой в наши дни переживает, напр., авиация. Изобретатели, в большом числе, работают лихорадочно, таясь друг от друга. Очень понятно, что на одну и ту же мысль легко нападают несколько человек.

Недостатки в идее

Напасть на новую и неглупую идею очень легко. Как уже выше сказано, этому очень способствует популяризация науки. Но не менее того способствует и демократизация ея. Между тем и другим есть разница: популяризацией называется такое изложение науки, чтобы она была понятна людям, неподготовленным для строгаго изложения. А демократизацией называются мероприятия, направленныя к распространению науки в народе: таковы публичныя лекции и народные университеты, за которые особенно деятельно взялись в настоящее время у нас. Человек впервые входит умом в новую сферу. Ему ее предлагают в форме, наиболее удобоваримой. Ум его не прошел всей той лестницы, которая привела к данному учению, ему его преподносят готовым. И он становится перед наукой в положение дилеттанта. Это положение имеет одну невыгодную сторону и одну выгодную. Невыгодная сторона та, что дилеттанту дело кажется слишком простым, потому что от него скрыта сложность. А выгодная сторона та, что ум его свободнее, подвижнее, что в нем нет проторенных рутиною путей "школы". И обе причины эти приводят к тому, что в уме дилеттанта легко возникают новыя, неожиданныя сопоставления, новые вопросы и выводы, - словом, новыя идеи, - часто еретичныя, но иногда и дельныя.

Как-бы то ни было, дилеттант всегда рискует. Идея ему нравится; но можетъ-ли он ее проверить, доказать, разработать и провести в жизнь? Только в редких случаях.

Чаще всего у дилеттантов встречается следующая ошибка по части изобретения: они считают, что идея - это все, а выполнение придет само собою. После всего, что выше нами сказано, можно не останавливаться на том, что какова-бы ни была идея, надо много потрудиться для того, чтобы из нея сделать осуществимый план, и чтобы, наконец, осуществить этот план на деле.

Когда изобретатель становится перед задачей построить машину для такой работы, которая доселе производится органами человека, то он часто впадает в следующую ошибку: он стремится возможно ближе держаться к работе организма. Это стремление мы, для краткости, назовем "копированием организма", подразумевая под этим не то, что желание построить автомат в духе автоматов прошлых веков, т. е. механических уток, собак, людей, а стремление скопировать работу органов человека. Разбирая историю изобретения швейной машины, мы видели такой пример: почти все изобретатели, и даже сам гениальный Гау, начинали с такого копирования. И оно не дало результата. То же самое повторилось с изобретением молотильной машины. Если вы когда-нибудь видели крестьянскую молотьбу цепами, то наверно вас поражало однообразие этой работы, так сказать, ея механичность. Так и хочется заменить машиной этих людей, превратившихся в машину. Оказывается, что к тому же стремились и первые изобретатели молотилок: идея всегда сводидась к тому, чтобы на вертящуюся ось приделать цепы. И эта идея тоже не дала молотилки. Как для швейной машины пришлось напасть на новый шов, так и здесь пришлось напасть на новый способ выколачивания зерна из колоса.

Если мы припомним ту папиросную машину 1882 г., о которой выше сказано, то и она ничего другого не делала, как отдельными механизмами только воспроизводила те операции, которыя человек производил отдельными членами. Гильза, конечно, склеивалась. Как непохож на все это способ работы современных папиросных машин!

Внимательный читатель сейчас уже может сделать автору серьезное замечание: пусть так, пусть не следует копировать организм. Но, ведь, это только отрицательное правило; а где же положителное правило: как следует поступать, подходя к решению совершенно новой технической задачи? Таких правил дать нельзя. Это - дело чутья, догадки, словом, - гения. Если бы умозаключения гения поддавались логическим правилам методическаго мышления, то по такой логике мы решали-бы всякие вопросы простым упражнением в силлогизмах, и то, что называется изобретением, перестало-бы существовать. Но такое время не только не наступило, а даже и признаков не видно, чтобы оно могло наступить. Все новое дает только гений.

Гениальность - это дар природы. Если ея в вас не заложено, то вы ея не замените никакой ученостью, а если она в вас есть, то вам нечем гордитъся: это - простая игра природы, и вы ничего не сделали, чтобы ее получить. Кроме того, гениальность вовсе не обещает вам счастия, славы и денег. Скорее наоборот.

Гениальность и талант, - две вещи противоположныя. Человек - хозяин своего таланта, но он - раб своей гениальности. Гениальность, в самой низшей степени, называется оригинальностью. Если вы оригинал от природы, то вы - белая ворона, которую клюют все остальныя вороны. Вы не можете думать, как думает масса, и она не может думать по вашему. Вы не можете жить ея интересами, а ваших интересов она не поймет. Хорошо, если, кроме гениальности, вы наделены от природы железной волей, каменным сердцем и стальными нервами. Тогда вы заставите толпу вас понять и вам поклониться. Иначе, ваша спина согнется. Одинокий в пустыне людской толкотни, вы проклянете свою гениальность, но не бросите ея. Толпа вас уморит, а после поставит памятник. К чему памятник? К тому, чтобы толпе самой помнить, что вы уже больше никогда не встанете и не будете ее тревожить. Поверьте, что пока люди не так уверены, что вы больше не придете, они ни за что вам не поставят памятника.

0 гениальности мы заговорили не даром: она родит новыя идеи. Таланты придают идеям формы, понятныя толпе, а толпа ими пользуется. Гениальная мысль - не кушанье, а только сырая провизия. Должен придти повар-талант, который из провизии изготовит кушанье, удобоваримое для желудка профана.

Говоря об идеях, надо различать две вещи: идея может быть здоровая, может быть и больная в своей основе. Мы сначала говорим об идеях, не противоречащих законам природы, о здоровых. Напасть на такую идею еще не значит дать полезное изобретение. Напр., копировка организма не противоречит законам природы, а тем не менее, не приведет к вещи полезной. Идея часто слишком на много опережает время. Такия идеи, кроме несчастия, ничего не могут принести тем, кто на них нападает. Но оне должны быть заброшены в людскую глину, чтобы взойти тогда, когда тысячи самоотверженных пахарей превратят глину в чернозем.

Нельзя не высказать следующее утешительное соображение. Успехи техники нашего времени поразительны во многих отношениях. Во-первых, они следуют друг за другом все чаще и чаще; во-вторых, они прививаются в массе все быстрее и быстрее; в-третьих, их неожиданность и значительность возрастают. Одним словом, техника, своими успехами, обещает неограниченно увеличить власть человека над природой и тем самым сократить до минимума трудность перехода от идеи к ея осуществлению. Это соображение вселяет небезоснователную надежду на то, что проходят те времена, когда идеи слишком на много опережали время. Если это так, то это очень утешительно.

Но все это говорится только относительно здоровых идей.

А что такое больная идея? К этому вопросу приступаем со страхом и трепетом.

Прежде всего вопрос: как может гений поверить в ложную идею? Что-же это за гениальность, которая лишена чутья, отличающаго истину от абсурда? Этот вопрос, в его общем объеме, пусть решают знатоки человеческой души. Мы постараемся к нему подойти только с той стороны, где он доступнее.

Абсурд. Какое страшное слово! И какое презрительное! Например, представьте себе, что в наши дни появился-бы алхимик, взял-бы "желчь козла, глаза мышиные, жабу, тридцать дней проспавшую, острый яд в себя впитавшую", и стал-бы варить в серьезной надежде получить философский камень, ну - хоть величиною с орех, имея который в кармане, можно делать всякия чудеса,-напр., сосчитать деньги в запертой шкатулке, или парализовать любого человека, или серебро превратить в золото. Нетрудно догадаться, как-бы вы назвали такого чудака. Но разве Рентген не выучил нас считать деньги в запертой шкатулке? Вы, вероятно, помните, что когда Кюри, с крупинкой радия в кармане, вошел в физическую лабораторию, то все опыты со статическим электричеством перестали удаваться. Стало быть, он со своим философским камнем в кармане парализовал работу лаборантов. Вы, вероятно, помните также и то, что не так много лет тому назад один знаменитый химик показывал серебро, превращенное им в золото. Положим даже, что в последнем случае вкралось какое-то недоразумение; но ведь, в недоразумение впал тогда не какой-нибудь невежда, а знаменитый естествоиспытатель. И кто из истинных ученых решится утверждать, что никогда не добьются способов превращать один элемент в другой? Менделеевская система элементов и толкование ея со стороны Крукса давно уже подготовили вероятность этой мысли. Значит: не может-ли случиться так, что то, что теперь кажется абсурдом, то когда-нибудь войдет логическим звеном в причинную цепь человеческих познаний?

Это говорится к тому, чтобы сказать, что со словом "абсурд" надо обращаться очень осмотрительно. Но вот настоящий абсурд:

За непреложный абсурд считается perpetuum mobile. Эти латинския слова обозначают "вечное движение" (собственно: "движущаяся вечность"). Абсурд заключается не в вере в вечное движение, а в то, будто можно построить такую машину, которая, без притока энергии извне, будет преодолевать внешнее сопротивление. Всем известно, что ни одна академия, ни одно вообще компетентное учреждение, не примут даже к разсмотрению такого проекта, где сквозит подобный замысел. Пусть так. Но мы все-таки берем на себя смелость заняться вопросом о perpetuum mobile, правда, не с тем, чтобы сказать что-нибудь в пользу достижимости недостижимаго, а для того, чтобы увидеть, что если само perpetuum mobile и противоречит законам природы, то "вера" в него законам природы не противоречит, но, наоборот, даже весьма законна.

Начнем с устранения смешения понятий, с удаления из поля зрения случаев, хотя и сходных, но не однородных.

Вечное движение! Да кто его не знает? Ведь, небесныя тела вечно движутся. А на земле разве такого же движения достигнуть невозможно, раз сама земля движется вечно? Посмотрим безпристрастно. Чего хотят достигнуть, так называемые, изобретатели вечнаго движения? Они хотят построить такую машину, которая будет вертеться, пока не сотрутся оси. А этого достигнуть очень даже возможно: пристройте водяное колесо к водопаду. Точно также построены уже и действуют такие часы, которые не требуют завода. Как так? Очень просто: их постоянно заводит либо перемена в температуре, либо перемена в атмосферическом давлении. Эти все случаи мы устраняем.

Мы переходим к чистому perpetuum mobile, т. е. к тому случаю, когда человек добивается построить такое приспособление, которое будет вечно двигаться, преодолевая сопротивления и не получая извне притока энергии. Но и тут надо устранить еще тот случай, когда наш псевдо-изобретатель круглый невежда и просто упускает из вида неизбежность сопротивлений. О таком невежде тоже говорить не стоит, потому что ему надо дать простой совет: подучиться немного. И вот мы берем самый чистый случай, т. е. человека, который знает, что сопротивления при всяком движении неизбежны и все-таки верит в осуществимость "вечнаго движения", как оно выше определено. "Но разве это допустимо для человека нормальнаго, здороваго?"-спросят многие.

Беру на себя смелость утверждать, что вера в чистое perpetuum mobile не только допустима в здоровом человеке, но даже больше того: что она физиологически заложена внутри нашего организма.

Прежде всего поражает распространенность и устойчивость веры в вечное движение. От великаго философа и физика наших дней, Эрнста Маха, я собственными ушами слышал, что он некогда работал над проектом вечнаго движения, учась в гимназии. Кому приходилось преподавать механику молодым умам, тот, наверное, замечал, как трудно дается правильное понятие о механической работе. Другия основныя понятия механики усвоиваются начинающими очень легко. Так, понятия: сила, движение, скорость, ускорение, даже масса (в смысле суммы частиц)- учитель находит подготовленными из житейскаго опыта. Недаром современная французская психология так убедительно доказала, что механический опыт лежит в основе всех других опытов. А если это так, то почему-же наш механический опыт, который, ведь, не прекращается в течение всей нашей жизни, так плохо подготовляет нас к различению явлений "силы" от явлений "работы"? А в этом смешении вся и суть. Здесь-то и гнездится вера в perpetuum mobile.

Для того, чтобы обосновать только-что высказанное утверждение, придется войти в такия подробности, что я считаю более уместным им отвести место в отдельной главе. Их прочтет тот, кому оне интересны. А здесь мы просто ограничимся следующим утверждением: Нервно-мышечный аппарат человека так устроен и действует, что неминуемо смешивает восприятие силы с восприятием работы. Это устройство и действие не есть какая-либо аномалия, а, напротив того, есть неизбежная принадлежность всякаго нормальнаго и здороваго человеческаго организма.

На этой-то ложной точке, т. е. смешении силы с работой, и стоят все псевдоизобретатели вечнаго движения. Они чувствуют только силы, в форме давлений, а пути, проходимые точками приложения сил, от них ускользают. Поэтому, они разсуждают так: если мало той силы, которую я проектирую, то я прибавлю еще силу, и делу конец.

Проектов вечнаго движения опубликовано множеетво. Их можно найти во многих трактатах по машинам 16-го и 17-го веков. Журнал Scientific American любил их приводить и дал немало чертежей. Есть даже книга А. Daul "Das perpetuum mobile" 1900, где собрано изрядное количество подобных проектов. Все они, вообще говоря, очень сложны. Но если разобраться в их сложности, если выделить то ядро, где гнездится абсурд, то всегда выходит, что силы учтены довольно верно, но пути-совершенно неверно, и во всех случаях становится ясным, что весь проект основан на смешении понятия силы с понятием работы.

Из подробнаго разсмотрения выходит следующее: если установить, как исходную точку зрения, однородность силы и р а б о т ы и положить, что работа отличается от силы только количественно, то вечное движение делается не только допустимым, но оно делается даже логически необходимым.

Чтобы привести живой пример псевдоизобретателя вечнаго движения, я разскажу случай из моего опыта, случай тем более поучительный, что проект не был так сложен, как обыкновенно. Однажды со мною советовался один отставной моряк, севастопольский герой, человек не без образования. Он свозил лес в своем имении и задумался над вопросом: как-бы возить лесной материал без помощи лошадей? Об автомобилях тогда не было еще и помину, да ему доказалось, что можно устроить такую тележку, которая сама повезет без всякаго мотора, с помощью рычагов и грузов. Идея была такая: взять вагонетку на четырех колесах; передния колеса должны поднимать (в течение полуоборота) некоторый груз при помощи эксцентриков и рычагов, затем отпускать грузъ, и он должен давить на эксцентрики, помещенные на задних колесах и тем приводить их в движение.

Наш псевдо-изобретатель пришел ко мне далеко не к первому. Из его разсказа я узнал, что он советовался раньше со многими, даже с "профессорами", и что все, будто сговорившись, стараются его разубедить в том, в чем он крепко убежден. Ему-де все приводили в пример ведра на колесе колодца, весы, рычаги и пр., и он даже согласен с тем, что такие простые механизмы не могут сами двигаться, потому что сколько груза нужно поднять, столько и опустить, но его-то мысль совсем другая, и именно ее-то никто понять и не хочет. Желал-же он устроить механизм следующим образом: когда переднее колесо поднимает груз при помощи рычага, то груз этот лежит на рычаге поближе к точке вращения; а когда достигается верхняя точка, то грузъ, прикрепленный сам к короткому рычагу, опрокидывается так, что оказывается уже на более длинном плече.

Мы потому входим подробно в эту вздорную мысль, что она лежит в основе всех подобных больных проектов: устроить так, чтобы поднимаемый груз оказался на меныпем плече, а когда он будет опускаться,-то на большем плече. И вот тут то воображение псевдоизобретателя начинает теряться в усложнениях: предлагаются всевозможные и невозможные механизмы для опрокидывания, перебрасывания и т. д. Часто предлагается запаянная труба со ртутью; поднимать трубу надо в одном ея положении, а пред опусканием она должна зацепляться за что-нибудь и наклоняться для перемещения общаго центра тяжести.

В разговоре с моим собеседником я постарался привести побольше примеров, где подобныя ухищрения все равно не привели и не могут привести к цели. Заметив, что он все бьет на усложнения, я тоже избегал тех примеров, где абсурд бросается в глаза слишком явно. И должен покаяться, что я тоже не имел никакого успеха. Весь результат двух продолжительных разговоров был высказан моим собееедником в следующих словах: "Все вы, господа, говорите одно и тоже, и я верю, что вы искренно не верите в мою идею; но все ваши возражения нимало не поколебали мою уверенность. Одно я вижу: вы, при всей вашей учености, не можете или не хотите пополнить пробел в моих познаниях, а именно: выработать на основании вашей науки то, чего недостает для действия моей машины, т. е. выработать тот механизм, который опрокидывал-бы груз в верхней точке. Сам я в механике профан, да и стар. Поэтому, при данных условиях, я действительно ничего не достигну. И, поэтому, прошу теперь об одном: возьмите к себе все мои чертежи. Авось кому-нибудь принесут пользу, наведут подходящаго человека на мою мысль. А мне от них одне заботы и огорчения. Совсем было уже и забыл про это дело. Но попались под-руку чертежи, и опять не могу не думать, не хлопотать. Пусть лучше с глаз долой".

Конечно, читатель справедливо скажет, что тот псевдо-изобретатель уже потерял душевное равновесие. Но состояние его духа очень понятно. Он разсуждает так: в чем заключается прогресс в машинах? В том, что машины работают успешнее, требуют меньше силы. Я стремлюсь к тому же, и разве я виноват, что техники проходят мимо такого устройства, которое является просто только конечным пунктом на их же пути? Я профан, допустим, но что это значит? Только то, что я не знаю всяких их машин и не знаю, какой механизм мне надо применить. Вот и все.

Воображение у всякаго имеет свой предел. Псевдо-изобретатель чувствует, что очень простыя устройства не приведут его к цели. И он ударяется в усложнения, где воображение его уже не может следить за всеми подробностями. Поэтому, его покидает способность видеть очевидное, а вера в идею живет. Живучесть же этой веры, как выше разъяснено, коренится в самом организме человека. От этой веры в механическую невозможность предохраняет только основанная на науке рефлексия: надо оторваться от непосредственнаго свидетельства чувств и перекроить их по требованию научно проверенных данных.

Идея perpetuum mobile очень заманчива: опередить всех техников в смысле необходимой затраты рабочей силы, сведя ее на нуль, осуществить на земле то, что от века осуществлено-самою землей. Вдобавок и чувство не предостерегает о невозможности такого предприятия. И вот, нашему псевдо-изобретателю кажется, что он первый избран судьбой для того, чтобы провозгласить человечеству новую истину. Разве новыя истины не провозглашались людьми неучеными? Вот те перспективы, которыя многих заманивают на этот опасный путь. Если человеку представляется случай производить опыты, строить модели, то он скоро убеждается, что в его идее не все благополучно. Чаще же всего человек только размышляет. Но даже тогда, когда опыт противоречит его планам, он не так легко бросает их. Как сказано, он склонен приписывать неудачи не самой затее, а своей неумелости. А заманчивость идеи заставляет все возвращаться к ней. Скоро это делается любимой темой одиноких размышлений: на прогулке, по дороге со службы, в постели, мысль сама бежит по торной дорожке. Вот это уже опасно: идея завладевает всей мозговой работой, а между тем сама вперед не двигается.

Тут наступает первый кризис. Псевдо-изобретатель замечает, что сам не в состоянии разработать свою идею, а между тем она стала ему еще дороже. Кризис состоит в том, что ему приходится отказаться от доброй половины тех огромных почестей и выгод, которыя ему сулит его "золотая" идея. Он видит себя вынужденным идти советоваться со знатоками, а это равносильно подарку идеи другому. Еще пусть бы всему человечеству, а то его советчикъ возьмет да и присвоит себе идею, ему начнет доказывать, что она никуда не годится, а сам втихомолку ее разработает и пожнет незаслуженную жатву. Это опасение долго мучит псевдоизобретателя и подстрекает его еще упорнее думать над своей идеей. Но чем больше он думает, тем дальше отодвигается решение. И постепенно перед ним встает уже другая задача: или выбросить все из головы, или подарить идею кому бы то ни было, лишь бы она не пропала.

Дойдя до этого, перваго, кризиса, псевдо-изобретатель идет советоваться с профессором, редактором, инженером. Развертываются запутанные чертежи и затасканныя описания. Но и они появляются на сцену не сразу: сначала идут утомительныя вступления, зондирования своего будущаго советчика, длинные разсказы о том, что привело к заветной мысли и т. д. А результаты подобных переговоров мы уже знаем. Все безконечныя "почему" и "потому", в лучшем случае, приводят псевдо-изобретателя только лишь к сознанию, что его машина в этом виде не пойдет. Результат ничтожный: он и сам раньше вас видел, что она неидет; иначе он и не пришел бы к вам. Пришел же в надежде, что вы, как специалист, укажете ему путь к достижению цели.

Не только не обезкураженный вашими возражениями, он, наоборот, чувствует себя наэлектризованным массою новых мыслей, которыя от вас слышал. С улыбкой собирает он свои бумаги и уходит бодрым шагом. Но, увы! через неделю он снова у вас, весь сияющий: он придумал тот крючок, который в верхней точке будет опрокидывать груз. Конечно, вы прекращаете всякие дальнейшие разговоры. А он? Уж раз кризис в нем совершился, раз он пошел "советываться", отрешившись от личных притязаний на свое великое дело, он уже с легким сердцем идет к другому советчику. Теперь уже у него и козыри в руках: он ссылается на вас, говорит, что вот вы все-таки сочли интересным с ним беседовать.

И вот, для псевдоизобретателя наступает второй кризис. Идя советоваться, он надеялся, что достигнет одного из двух: или специалисты ему докажут невозможность идеи, или укажут на путь к ея достижению. Но он видит с удивлением, что ни то, ни другое не достигнуто: вера его ничуть не поколеблена, а специалисты или не хотят, или не умеют выработать то, чего недостает. "Ладно!-говорит себе псевдо-изобретатель,-эти господа ученые заставляют меня, беднаго невежду, своими жалкими усилиями попытать то, что их науке не под силу". Вот это второй кризис, и кризис опасный.

Если у нашего несчастнаго есть обязанности, семья, служба, вообще такия внешния условия, в силу которых он не может всецело отдаться преследованию своей химеры, то он, хотя и чувствует себя глубоко несчастным, однако, со стороны, мы должны признать, что это единственно возможное для него счастье. Иначе, он погиб. Будучи не в силах оторваться от навязчивой мысли, он все понесет на роковой алтарь, все, даже счастье близких. И тогда для него наступит третий кризис, последний-сумасшествие.

Физиологическая основа веры в perpetuum mobile

Покойный академик Марей доложил Французской Академии мою работу о роли наших ощущений в образовании механических понятий ("Du role de nos sensations dans la connaissance desphenomenes mecaniques", Comptes rendus d. S. De L' Ac. d. S. t. CXX. S?ance du 28 Janvier 1895). В этой работе я в возможно краткой форме обращал к физиологам вопрос: не смешиваетъ-ли наш нервно-мышечный аппарат восприятие силы с восприятием работы? В том-же году я опубликовал другую работу, где тот-же вопрос был поставлен с более подробной мотивировкой ("Sur l'origine sensorielle des notions mecaniques", Revue Philosophique, 1895). Здесь придется изложить содержание обеих работ.

Возьмем основныя понятия механики: сила, работа, движение, скорость - и посмотрим, какия наши чувства и как передают нам восприятия, соответствующия этим понятиям? Иначе можно поставить вопрос так: каковы наши чувственные эквиваленты механических понятий силы, работы, движения и скорости?

С и л а. Если я положу на стол руку, а на нее положу гирю, то я ощущаю давление. Механик скажет, что в это время на мою руку действует сила. Стало-быть, чувственным эквивалентом силы является давление, положительное или отрицательное, т. е. сжатие или растяжение.

Работа. Работая, мускул утомляется; происходит трата вещества. Физиологи различают два случая работы мускула: усилие статическое и усилие динамическое. Физиолог вырезает живой мускул, закрепляет оба конца его и раздражает электрическим током. Если закрепить концы мускула неподвижно, то он приходит в состояние статическаго сокращения. Если-же мускул, сокращаясь, поднимает груз, то это случай динамическаго напряжения. Эти два рода работы мускулов постоянно наблюдаются и в целых живых организмах. Так, когда я нажимаю рукою на стол или поддерживаю вытянутой рукой груз, то мускулы мои находятся в статическом сокращении. А когда я вращаю рукой рукоятку кофейной мельницы, то мускулы мои работают динамически. И то, и другое сокращение мускулов неизбежно сопровождается тратой вещества, в одном случае меньшей, в другом-большей. В этом отношении мускул походит на электромагнит, который тоже требует притока энергии в форме электрическаго тока, в обоих случаях: когда он только поддерживает кусок железа и когда он его поднимает.

Ежедневный житейский опыт учит нас, что мы утомляемся и от ходьбы, и от стояния на одном месте (напр., в церкви).

Физиологи знают, что статическое и динамическое сокращение мускулов различается нашим сознанием, как два разныя состояния. Но физиологи выяснили также и то, что всякое различение в состояниях сознания подчиняется закону Вебера-Фехнера, который говорит, что два объективно разных состояния организма субъективно сознаются, как разныя только тогда, когда это отклонение одного от другого достигает известной величины, которую Фехнер назвал порогом сознания. А те изменения в состоянии организма, которыя не достигли этой величины, или, как говорится, находятся за порогом, в сознание не проникают, не замечаются; для сознания их нет.

Когда мускул находится в статическом сокращении, то механик скажет, что на него действует сила; когда-же он сокращается динамически, то механик скажет, что он совершает некоторую внешнюю работу. Отсюда следует, что если в статическом сокращении мускула надо видеть эквивалент силы, то в динамическом-эквивалент работы в механическом смысле. Значит: нервно- мышечным эквивалентом "силы" является внутренняя работа мускула, а эквивалентом "работы" является внутренняя плюс внешняя работа мускула.

Движение, скорость. Эти два понятия приходится разсматривать вместе, потому что термин "скорость" есть только механически точное выражение разговорнаго термина "движение". Мы их будем употреблять на равных правах, как синонимы. Зрение дает нам восприятие чистаго движения, не осложненнаго аттрибутом силы. В самом деле: летит-ли поезд, или муха с данной скоростью, сама скорость воспринимается нами одинаково, несмотря на огромную разницу в затрате энергии. Зато ни сила, ни работа не доступны органу зрения. Осязание дает нам свидетельство о движении, но в редких случаях, напр., когда муха ползет по коже. Эти случаи имеют весьма ограниченное значение в жизни, и мы ими здесь пренебрегаем.

Важнее для нас то обстоятельство, что мускульное чувство тоже докладывает нам о движении, о скорости. Но то, что докладывает мускульное чувство, не есть чистый эквивалент движения, скорости; мускул не может двигаться без работы, т. е. без траты вещества, а сталобыть и энергии.

После этих предварительных физиологических замечаний обратимся к понятиям силы и работы, как их понимает механика, и посмотрим, на сколько точно соответствуют им физиологические эквиваленты.

Под силой механика разумеет некоторое усилие, имеющее определенную величину, направление и точку приложения. Точка приложения силы может оставаться неподвижною, может и двигаться. Когда точка приложения силы движется по направлению силы, то наступает явление, называемое работою. 0 явлении силы можно говорить лишь тогда, когда точка приложения силы неподвижна. А как только появилось малейшее движение, наступает явление работы. По воззрению механики, сила и работа суть две величины разных измерений, т. е. разнаго порядка. Между ними нет перехода. Оттого, между прочим, нельзя силой уравновесить работу, напр., нажатием уравновесить удар.

Возвращаясь теперь к физиологическим эквивалентам силы и работы, мы замечаем, что наш нервно-мышечный аппарат относится к явлениям силы и явлениям работы так, как будто они принадлежат К одному разряду явлений и различаются только по величине. Мы предоставляем физиологам разбираться во всех тонкостях вопроса, которых в нем очень много. Так, не подлежит сомнению, что сознание наше не руководится каким-нибудь одним чувством, что одно чувство дополняется и исправляется другим. Пусть физиологи определят в точности, как и насколько одно чувство исправляется другим. Но две вещи несомненны: во-первых, несомненно, что наш нервно-мышечный аппарат, уже по своей природе, смешивает явления силы с явлениями работы, и во-вторых, несомненно, что есть такая пограничная область между тем и другим, о которой упомянуто выше,-область, где к неподвижному сокращению присоединяется малое движение, не переходящее за порог сознания, и где, в силу этого обстоятельства, восприятие силы незаметно переходит в восприятие работы.

Итак, человеческий организм по своей природе смешивает восприятие силы с восприятием работы. Для него, т. е. для непосредственнаго чувственнаго восприятия, явление "сила" и явление "работа", это-явления одного порядка, различающияся только количественно. До уразумения качественной разницы между силой и работой человек возвышается только рефлексией; а в чувственномего организме заложено смешение силы с работой.

Такого смешения понятий силы и работы достаточно для веры в perpetuum mobile. В этом убедиться нетрудно. Представим себя на минуту в таком воображаемом мире, где сила и работа-явления одного порядка, и мысленно внесем в этот мир любую из известных нам машин. Тогда мы уже не говорим, что силы на известном пути совершают определенную работу, а мы говорим: силы действующия преодолевают силы сопротивления. Ведь, наш воображаемый мир не лишен сил сопротивления; только в нем нет никакого качественнаго, а только количественное различие в том, находятся-ли силы действующия и силы сопротивления в неподвижном (статическом) равновесии или в движении. Вот здесь наша фикция. Мы умышленно оставляем в поле умозрения темное пятно, а в остальном поведем разсуждение вполне правильно и в полном согласии с механикой. Наша машина работает, преодолевая ряд сопротивлений. Полезным называется то сопротивление, для преодоления котораго машина назначена. Но, кроме него, приходится непременно преодолеть еще вредныя сопротивления: от воздуха, от трения, инерции и т.д. Зная величину полезнаго сопротивления и скорости разных частей машины, мы в точности "можем определить все силы сопротивления,-для данной скорости машины,-все точки их приложения и их величины. По законам сложения сил мы можем их все перенести, куда угодно, и переносим их на орган машины, принимающий ту рабочую силу, которая должна поддерживать движение машины. Таким путем мы совершенно правильно определим по величине и направлению ту силу, которая должна быть приложена для того, чтобы машина преодолевала все сопротивления и при этом вращалась с определенною скоростью. Все это совершенно правильно, но вот тут мы подошли к той точке, от которой, в нашем фиктивном мире, дойдем до абсурда.

Для ясности возьмем конкретный пример - велосипед. Для данной скорости езды по данной дороге мы можем определить все силы сопротивления: дороги, воздуха, трения подшипников и цепи. Все эти силы мы переносим, по законам настоящей механики, на педаль и в точности определяем силу, которую должна развить нога. В действительном мире нога не только нажимает на педаль, но и работает. А в нашем фиктивном мире она только нажимает, а путь, который она описывает, в разсчет не принимается. Еслибы пути действующих сил не участвовали, то тогда, правда, вся задача сводилась-бы только к тому, чтобы заставить силу данной величины нажимать на педаль, и готово: велосипед стал бы катиться вечно.

Мы для того заглянули в такой фиктивный мир, в котором сила и работа-одно и то же, чтобы заглянуть в такую душу, которая может поверить в осуществимость "вечнаго движения". Даже мало сказать, что такая душа "может" поверить; нет, если она способна к последовательному логическому мышлению, то она "должна" поверить. Ведь, если поставить в исходную точку положение об однородности силы и работы, то "вечное движение делается логически необходимым". Конечно, говоря это, мы выражаемся черезчур строго, потому что такая душа едва-ли способна к логическому разсуждению: в противном случае факты на каждом шагу противоречили-бы выводам. Но это можно сказать только про сознательную рефлексию; а в инстинктивной сфере такой души допустимость "вечнаго движения" живет, как чувственное следствие чувственнаго постулата об однородности силы и работы. Но все мы знаем по личному опыту, как прочно сидят в нас чувственные постулаты и как с ними трудно бороться оружием логических доводов.

Я предполагаю, что вы - светило механики и что к вам пришел за советом псевдо-изобретатель "вечнаго движения". Я предполагаю, кроме того, такой редкий случай, что вы согласны тратить свое время на разговор и хотите разубедить его, доказав невозможность его идеи. Посмотрите, в какое странное положение вы можете попасть.

Мы уже говорили, что проекты "вечнаго движения" большею частью очень сложны, вернее: запутаны. Вам даже не всегда будет легко разобраться в таком проекте и выделить из него то ядро, где гнездится абсурд. Но если даже вы предпримете эту неблагодарную работу и обнажите перед вашим собеседником самый корень зла, то он увидит в вас только желание отвлечь его мысли от того, что ему представляется самым важным и нужным, а именно, от подробностей. Раз в нем живет инстинктивная уверенность в основном принципе, то, конечно, он ищет причину неудачи только в конструктивных мелочах.

Доказать псевдо-изобретателю невозможность его проекта, это все равно, что доказать ему закон сохранения энергии. Но я вас спрашиваю: можете-ли вы доказать закон сохранения энергии? Едва-ли. Здесь дело не в красноречии, а в том, что такие основные принципы знания не могут быть доказаны. Доказать закон сохранения энергии можно было-бы только так: проделать перед человеком все возможныя превращения над всякими видами энергии, измеряя их количества до и после каждаго опыта. Но уже не говоря о практической невозможности осуществить такое предприятие, оно было-бы и безцельно. Чтобы в этом убедиться, мы должны предположить в нашем псевдо-изобретателе скептика настолько же хитраго, насколько вы учены и красноречивы. Убедившись из ваших опытов в постоянстве количеств энергий, затраченных и полученных, наш скептик вам скажет следующее: "Я вижу, что в тех пределах, которые изучены современною наукой, закон сохранения энергии оправдывается. Но я вас спрошу: считаете ли вы столь же твердо установленным, что в будущем пределы эти не изменятся? что не будет сделано такое открытие, которое вас вынудит существенно изменить ваши основныя воззрения?"

Что вы ему на это ответите? Вероятно, следующее: "Хотя я и допускаю, что в будущем может быть открыта новая разновидность энергии, но я признаю ее за энергию только в том случае, если она войдет в рамку закона о сохраненин энергии, ибо этот закон составляет самую основу моего мировоззрения, как натуралиста". На эти слова наш скептик спросит вас: признаете ли вы за авторитет Герца, открывшаго электрическия волны? И, на ваш утвердительный ответ, развернет перед вами механику Герца и покажет вам следующее место: "Правда, по мнению многих физиков, просто немыслимо, чтобы опыт даже отдаленнейшаго будущаго мог еще что-либо изменить в основах механики, ныне установленных. Но тем не менее, то, что происходит из опыта, может быть опытом-же и уничтожено".

Вообще, если посмотреть с психологической стороны на подобное словопрение светила механики с нашим невеждою, то дело представляется так: первый верит в то, что невозможное сегодня будет невозможно и завтра; а второй верит, что в природе все возможно. Перед нами, стало-быть, нечто иное, как два верования, два исповедания. Оттого все подобные споры, т. е. споры о самых основах мировоззрений, приносят не больше пользы, чем спор православнаго со старообрядцем.

Как в религии, так и в науке нельзя доказать основныя положения. Можно доказать отдельные законы, формулы, выводы, понятия, при чем доказуемое излагается, как следствие основных положений. Но так как основныя положения уже нельзя изложить, как следствие (на то они и основныя положения), то их нельзя и доказать, а приходится одно из двух: или признать их, или не признать. Но это-дело веры.