1000 аналогий, изменивших науку (новый взгляд на гениальность) Ч.3

Продолжение
Смотри часть 1 http://metodolog.ru/node/531
 
Часть 3.
 Об эволюционном происхождении человеческой логики
 В наше время ряд исследователей ставят вопрос о настоятельной необходимости изучения проблемы возникновения человеческой логики в ходе биологической эволюции. В частности, развернутое обоснование важности исследования этой проблемы дает В.Г.Редько. В своей книге «Эволюционная кибернетика» (2001) он отмечает: «Проблема принципиальной способности познавать природу – фундаментальная гносеологическая проблема, и она должна быть проанализирована настолько глубоко, насколько это возможно. Логика (в общем смысле: дедуктивная и индуктивная) – наиболее четкая часть «чистого разума», так что наиболее интересная задача, которая должна быть исследована, может быть поставлена в следующей форме: как и почему в процессе биологической эволюции возникли логические системы, обеспечивающие научное познание природы? Для понимания процесса возникновения логики и осмысления того, как и почему в этом процессе появились логические формы, обеспечивающие познание природы, имеет смысл построить модельную теорию эволюционного происхождения человеческой логики» (В.Г.Редько, 2001). В.Г.Редько подчеркивает, что анализ «интеллектуальных изобретений» биологической эволюции и построение теории происхождения логики представляет собой очень интересную и практически нетронутую область для теоретических исследований. По его словам, стремление к естественно-научному обоснованию теории познания, к упрочнению фундамента науки могло бы быть мощным стимулом к исследованию эволюции наиболее интересных, интеллектуальных свойств биологических организмов. «В то время как математическая логика дает ответы на вопросы: «Каковы правила человеческой логики?» и «Как использовать правила логики?», - аргументирует В.Г.Редько, - рассматриваемая здесь пока чисто умозрительно теория происхождения логики могла бы дать ответы на более глубокие вопросы: «Почему правила человеческой логики таковы, каковы они есть?» и «Почему правила логики могут корректно использоваться?» (В.Г.Редько, 2001). «Итак, - резюмирует В.Г.Редько, - есть благородная задача – исследовать процесс эволюционного происхождения интеллекта, и попытаться разобраться, как в этом процессе возникли логические формы, обеспечивающие научное познание природы. Исследования в этом направлении могли бы способствовать естественно-научному обоснованию теории познания и упрочнению фундамента науки» (В.Г.Редько, 2001).
 В поисках биологических корней формальной логики некоторые ученые акцентируют внимание на существовании определенного сходства между дедуктивным выводом как важным компонентом этой логики и условным рефлексом, открытом И.П.Павловым. Сам В.Г.Редько, не настаивая на том, что дедуктивное мышление возникло из условно-рефлекторных связей, также отмечает это сходство. В той же книге «Эволюционная кибернетика» (2001) он пишет: «…Выработку условного рефлекса можно рассматривать как происходящий в нервной системе животного элементарный вывод – «Если за условным стимулом следует безусловный, а безусловный стимул вызывает определенную реакцию, то условный стимул также вызывает эту реакцию» - дальний предшественник одной из основных формул дедуктивной логики: «Если из А следует В и из В следует С, то из А следует С» (В.Г.Редько, 2001). Об аналогии между условным рефлексом и формальной логикой В.Г.Редько пишет также в статье «На пути к моделированию когнитивной эволюции» (Материалы ХV международной конференции по нейрокибернетике, Ростов-на-Дону, 2009): «Перейдем от математики к собаке, у которой вырабатывают классический условный рефлекс. В памяти собаки формируется связь «за УС должен последовать БС» (УС – условный стимул, БС – безусловный стимул). Когда после выработки рефлекса собаке предъявляют УС, то она, «помня» о хранящейся в ее памяти «записи» УС→БС, делает элементарный «вывод» (УС, УС→БС) =› БС и ожидаемое появление БС. Конечно, применение правила modus ponens (чисто дедуктивное) математиком и индуктивный «вывод», который делает собака, явно различаются. Но можем ли мы думать об эволюционных корнях логических правил, используемых в математике? Да, вполне можем – умозаключение математика и индуктивный «вывод» собаки качественно аналогичны. При этом результат эволюции – правила логического вывода, используемые в математике, - известны и достаточно хорошо формализованы [1]» (Редько, 2009, с.154).
 В настоящее время трудно сказать, насколько справедлива гипотеза о возникновении дедуктивного вывода из условных рефлексов. Ситуация здесь может проясниться только после продолжительных нейрофизиологических исследований, которые покажут биологическую специфику дедуктивных умозаключений, механизмы их реализации на уровне нервных клеток (нейронов) и то общее, что есть между ними и условно-рефлекторными связями. Эволюционные основы человеческой логики можно исследовать другим путем и на совершенно другом материале. Этим материалом могут и должны быть исследования, преследующие цель обнаружить у разных видов животных способность к индуктивному обобщению и аналогии. Как заметил в свое время Р.Л.Грегори в книге «Разумный глаз» (2003), «мы вправе сказать, что дедукция небиологична, поскольку ее не могло быть до появления формального языка. В связи с этим чрезвычайно заманчива мысль об индуктивной природе процесса решения проблем, который сопровождает работу воспринимающего мозга…» (Грегори, 2003, с.204).
 Исследованием интеллекта животных, характерных особенностей их психики, благодаря которым они способны решать возникающие перед ними задачи, занимается этология. Эта наука, как и другие научные дисциплины, не развивалась прямолинейно, открывая все новые и новые факты интеллектуальной деятельности животных. В отдельные периоды, когда доминирующим был взгляд о наличии резкой грани между психикой человека и животных, этология не могла похвалиться большим количеством новых результатов. Не будет ошибкой сказать, что ситуация изменилась лишь в последнее время, когда ученые стали преодолевать этот взгляд. По словам З.А.Зориной и И.И.Полетаевой, авторов книги «Элементарное мышление животных» (2002), «проблемы мышления до недавнего времени практически не были предметом отдельного рассмотрения в пособиях по поведению животных, высшей нервной деятельности, а также зоопсихологии. Если же авторы затрагивали эту проблему, то старались убедить читателей в слабом развитии их рассудочной деятельности и наличии резкой (непроходимой) грани между психикой человека и животных. К.Э.Фабри, в частности, в 1976 году писал: «Интеллектуальные способности обезьян, включая антропоидов, ограничены тем, что вся их психическая деятельность имеет биологическую обусловленность, поэтому они не способны к установлению мысленной связи между одними лишь представлениями и их комбинированием в образы» (Зорина, Полетаева, 2002, с.17).
 
 Способность животных к экстраполяции
 Мы начнем рассмотрение с самой простой формы аналогии, впервые возникающей у животных в процессе эволюции, - способности к экстраполяции. Человек, строя прогноз событий на некоторое время вперед, как правило, по аналогии экстраполирует (переносит) динамику изменения этих событий из настоящего в будущее. В этом переносе содержится своеобразное обобщение того, что известно сейчас, на то, что произойдет через какой-то промежуток времени. То же самое способны делать животные. Этот факт обнаружил и внимательно исследовал российский биолог Л.В.Крушинский. Он показал, что способность животных к экстраполяции можно анализировать на примере их способности экстраполировать направление движения раздражителя. Основной экспериментальный подход, разработанный Л.В.Крушинским, состоял в следующем. Животное должно находить кормушку, двигающуюся прямолинейно с постоянной скоростью. Первоначальный отрезок ее движения проходит в поле зрения животного, а затем кормушка скрывается за преградой (ширмой). Животное устремляется к месту выхода кормушки с кормом из непрозрачного коридора. При этом животное определяет изменение положения кормушки, то есть направление ее движения после исчезновения за укрытием. Таким образом, используя свою «систему отсчета», животное экстраполирует направление смещения кормушки с кормом, то есть использует предварительно воспринятую информацию об изменении положения объекта в данной среде для построения логики своего будущего поведения. Тесты на экстраполяцию, предъявлявшиеся животным разного филогенетического уровня, выявили способность многих из них решать эту задачу. Экстраполяция, реализуемая животными, представляет собой простейшую форму вероятностного прогнозирования, при котором осуществляется предвосхищение будущего на основе опыта и информации о наличной ситуации. Исследования Л.В.Крушинского показали, что способность к экстраполяции имеется у животных многих видов: хищных, млекопитающих, дельфинов, врановых птиц, черепах, крыс-пасюков, мышей некоторых генетических групп. Не удалось обнаружить эту способность у животных, стоящих на низкой ступени филогенетического развития: рыб, амфибий, кур, голубей, большинства грызунов. Эти животные обходили ширму (преграду) чисто случайно. Л.В.Крушинский изучал также структуры мозга, ответственные за экстраполяцию у разных видов животных. Давая общую оценку работ Л.В.Крушинского в этой области, З.А.Зорина и И.И.Полетаева в книге «Элементарное мышление животных» (2002) отмечают, что с помощью теста на экстраполяцию, который позволяет давать точную количественную оценку результатов его решения, впервые была дана широкая сравнительная характеристика развития зачатков мышления у позвоночных всех основных таксономических групп, изучены их морфофизиологические основы, некоторые аспекты формирования в процессе онто- и филогенеза, то есть практически весь круг вопросов, исследование которых необходимо для всестороннего описания поведения. «Способность к экстраполяции, - пишут указанные авторы, - представляет собой относительно универсальную когнитивную функцию, в той или иной степени доступную широкому диапазону видов позвоночных, начиная с рептилий. Таким образом, самые первые и примитивные биологические предпосылки мышления человека возникли на ранних этапах филогенеза позвоночных» (Зорина, Полетаева, 2002, с.253).
 
 Интеллектуальные способности птиц
 Значительный вклад в понимание сложных психических функций птиц внес брат В.Келера, коллега и единомышленник одного из основателей этологии К.Лоренца Отто Келер (1889-1974). О.Келер исследовал широкий круг проблем поведения животных, но основную известность получили его опыты по обучению птиц «счету», а точнее – оценке и оперированию количественными, и в особенности числовыми параметрами стимулов. При планировании своих опытов Келер исходил из предположения, что на доречевом уровне у животных существует способность количественно сравнивать группы одновременно предъявляемых предметов и оценивать число следующих друг за другом раздражителей независимо от ритма их предъявления. Базируясь на этом предположении, Келер провел эксперименты, которые подтвердили его гипотезу. В своих опытах Келер заставлял птиц делать выбор по образцу, что само по себе трудная задача, доступная главным образом высшим обезьянам. Подопытному попугаю, галке или вороне предъявляли карточку с определенным количеством точек и обучали открывать коробку с тем же числом точек на крышке независимо от их цвета, формы и взаимного расположения, которые постоянно меняли. Отдельных птиц удавалось научить решать все варианты используемых задач. В ходе этих опытов Келер обнаружил высокую способность птиц к обобщению количественных параметров стимулов, позволяющую узнавать любые стимулы, состоящие из определенного числа элементов. В опытах Келера (1956) попугаи и вороны, сформировав обобщение об определенном числе единиц, могли узнавать не только любое соответствующее множество одновременно предъявляемых зрительных стимулов, но и такое же число последовательно действующих звуковых сигналов. Наряду с этим они могли применить его, когда требовалось совершить столько действий, сколько элементов было изображено на образце. Благодаря работам О.Келера «счет» у животных сделался такой же моделью для изучения зачатков мышления, как орудийная и конструктивная деятельность. Эксперименты Келера подвергались критике по поводу недостаточно высокого уровня контроля. Однако повторение их с помощью видоизмененных методик, включающих компьютерный контроль за выполнением экспериментов, подтвердило полученные ранее результаты. Так, в одном из экспериментов голубей учили в камере Скиннера клевать один из двух ключей с нанесенными на них точками. Количество точек различалось лишь на одну. Если они клевали ключ с большим числом точек, то получали вознаграждение, а с меньшим – наказание (в камере выключали свет и опыт на короткий период прекращали). Голуби оказались способны отличать множества в пределах 7-ми точек.
 Похожиеисследования провел Уилсон с соавторами (1985). Для изучения способности птиц к обобщению по признаку «сходство» Уилсон с коллегами сначала обучал галок выбору по образцу стимулов (предметов) разного цвета, а в тесте на перенос использовал карточки, поверхность которых была покрыта разным типом штриховки. Оказалось, что в этом случае галки справились с тестом на перенос при первых же предъявлениях новых стимулов. Это означает, что у них произошло обобщение признака «сходство», они смогли сформировать единое правило выбора, общее для разных категорий признаков. Они абстрагировались от конкретных особенностей стимулов. Галки, решившие тест на перенос при первых же предъявлениях, выбирали образец не по частному правилу «сходство по цвету», а по более отвлеченному правилу «сходство вообще», применимому к любым стимулам.
 Способность птиц к обобщению числовых параметров среды исследовалась З.А.Зориной и А.А.Смирновой. В качестве объектов исследования выступали вороны. При этом ученые использовали несколько методик, направленных не на выработку определенной реакции на конкретный стимул, а на выделение общего для разных стимулов признака и формирование отвлеченного правила выбора. Они исходили из того, что если при первых же предъявлениях новых стимулов животное легко решает задачу, значит, оно усвоило такое правило и способно к обобщению. Полученные данные позволили им сделать вывод, что не только у высших приматов, но и у некоторых птиц довербальное мышление достигло в своем развитии того промежуточного этапа, который, по мнению Л.А.Орбели, позволяет использовать символы вместо реальных объектов и явлений и который в эволюции предшествовал формированию второй сигнальной системы. З.А.Зорина и А.А.Смирнова обнаружили у ворон способность выявлять аналогию между разными стимулами в условиях, когда между последними не было никакого физического сходства, но один из стимулов соответствовал образцу по соотношению размера, формы или цвета составляющих элементов. Понятие довербального мышления ввел еще О.Келер. З.А.Зорина трактует довербальное мышление как стадию развития психики животных, когда на основе процессов обобщения и абстрагирования у них могут формироваться довербальные понятия – информация о свойствах предметов и явлений, хранящаяся в памяти в более или менее отвлеченной форме. Довербальное мышление животных определяет их способность к переносу правильных выборов на более широкий диапазон стимулов, в том числе стимулов других категорий и других модальностей. Пример формирования у животных довербальных понятий - опыты Уилсона (1985), в которых галки, обученные выбору по образцу, давали правильные ответы на новые стимулы совершенно другой категории (не цвет, а разные типы штриховки). Подробное описание экспериментов З.А.Зориной и А.А.Смирновой, в которых анализируется способность птиц к «счету» и обобщению, содержится в их статье «Умеют ли вороны считать?» (журнал «Природа», 2001, № 2).
 Известно, что у человека за способность к счету отвечают некоторые области коры головного мозга, в частности нижнетеменная. Коль скоро птицы тоже способны считать, следует признать, что функция счета выполняется у них иными структурами мозга. Этот вывод подсказывается тем, что мозг птиц устроен иначе, чем у высших млекопитающих. Отсюда видно, что фундаментальные свойства интеллекта способны реализовываться у разных видов животных с самой разной архитектурой нервной системы.
 
 Интеллект морских млекопитающих (дельфинов)
 Характерные особенности высокоорганизованного поведения дельфинов исследовались В.Келлогом и Ш.Райсом (1966). В целях выяснения возможностей дельфинов к переносу опыта было выбрано 12 пар фигур, которые дельфин различал в результате обучения; 10 пар других комбинаций тех же фигур предъявлялись дельфину в качестве новых тестовых задач для различения. В тестовых парах обе фигуры, только положительную или отрицательную, поворачивали на 90 или 180º, а в ряде опытов заменяли на другие. Дельфин выбирал положительную фигуру независимо от угла ее поворота и сочетания в паре с другой отрицательной фигурой, а также при замене положительного треугольника на круг. Результаты проведенных экспериментов продемонстрировали способность дельфинов к некоторым формам обобщений, сопоставимым, по мнению авторов, с таковыми у обезьян. Здесь поясним, что положительный стимул – это стимул, за выбор которого животное получает вознаграждение, а отрицательный стимул – за выбор которого он не получает его. Несмотря на некоторые методические погрешности, работа В.Келлога и Ш.Райса остается одним из наиболее интересно задуманных и тщательно выполненных исследований способности дельфинов к сложным видам обучения дифференцированию геометрических фигур и переносу навыка для выявления отношений между стимулами. Решение дельфинами сложных задач по дифференцированию типа «выбора по образцу» и вычленение положительной фигуры при пробах на инвариантность (изменение ее положения) показывают, что дельфины, как и обезьяны, способны к обобщениям. Такие формы обобщений уже Л.А.Фирсов (1972) рассматривал как «модель элементарной абстракции». В ряде экспериментов (Адлер, Адлер, 1982) дельфинам была предложена задача выбора по образцу в несколько измененной (нестандартной) форме – в форме «смены принципа выбора». У дельфинов вырабатывался условный положительный рефлекс на белый квадрат определенного размера, предъявляемый над водой, а затем им предлагалось выбрать этот положительный стимул из четырех других квадратов. В первом варианте опыта они выбирали его среди четырех белых квадратов разного размера, во втором – из четырех квадратов такого же размера, но разных оттенков. Адлеры экспериментировали с двумя дельфинами афалинами. Оба дельфина с высокой степенью надежности справились с обоими вариантами этой задачи. Авторы исследования вполне обоснованно заключили, что их эксперименты демонстрируют достаточно высокий уровень познавательных способностей дельфинов афалин. Н.Л.Крушинская и Т.Ю.Лисицына в книге «Поведение морских млекопитающих» отмечают: «Исследование возможности выработки у дельфинов наличного и отсроченного выбора по тождеству сигналов выявило у них способность к решению этих задач того же уровня, что и у обезьян. Процесс образования выбора по тождеству сигналов осуществляется животными не на основе жесткой системы «сигнал-реакция», а путем обобщения одного или нескольких признаков раздражителя. Такая форма обобщений у животных классифицируется исследователями как «интеллектуальные формы поведения» (Н.Л.Крушинская, Т.Ю.Лисицына, 1983).
 Наиболее убедительные доказательства того, что дельфинам (афалинам) доступны операции обобщения и переноса, представлены в работах А.П.Надолишней, проведенных совместно с Ю.Д.Стародубцевым и другими учеными. Результаты своих исследований А.П.Надолишняя изложила в диссертации «Способность черноморских дельфинов афалин к обобщению по относительным признакам» (2007). В автореферате данной диссертации А.П.Надолишняя пишет: «В результате проведенных исследований впервые получены данные о способности дельфинов афалин формировать в условиях «свободного выбора» обобщенные правила решения задач, основанные на оперировании относительными пространственными признаками «средний» и «верхний», и применять сформированные правила в новых ситуациях. На основе разработанного приема исследования получены оригинальные данные о способности дельфинов к поиску и обозначению двух одинаковых или подобных стимулов в наборе из трех и четырех предметов. Разработанная система тестов позволила выявить способность дельфинов афалин к высокому уровню обобщения – формированию представлений «среднее положение предмета в группе», «верхнее положение предмета в группе», «одинаковость по форме», «подобие», а также к формированию довербального понятия «одинаковость вообще». Полученные данные о способности дельфинов афалин усваивать отвлеченные правила решения задач при использовании только одного набора стимулов и применять сформированные правила к широкому диапазону ситуаций согласуются с результатами, полученными на человекообразных обезьянах» (Надолишняя, 2007, с.4). А.П.Надолишняя работала с несколькими дельфинами, одного из которых звали Мак. Вот что она говорит о нем: «Дельфин оказался способен к переносу ранее сформировавшегося правила выбора стимулов по относительному признаку «одинаковость» (по форме, размеру, материалу) в ситуацию экстренной необходимости выбора стимулов по подобию – одинаковой формы, но разных размера и материала. Этот же дельфин оказался способен к переносу правила выбора двух одинаковых по форме предметов в ситуацию экстренной необходимости выбора двух стимулов, одинаковых по размеру» (там же, с.17). По свидетельству А.П.Надолишней, то, что даже при предъявлении натуральных стимулов (рыбы) трое из шести экспериментальных дельфинов в первом опыте теста совершали выбор, руководствуясь усвоенным ранее правилом, говорит о высокой степени абстрагирования и обобщения, позволившей животным отвлечься даже от таких значимых абсолютных признаков, как «пища», и «объект охоты». Достоверный выбор двумя дельфинами среднего из пяти предметов после решения ими разнообразных задач с предъявлением трех предметов говорит о том, что животные руководствовались представлением о среднем положении предмета в группе и свидетельствует о высоко развитой способности черноморских дельфинов афалин к обобщению по относительному признаку. «Результаты решения дельфинами тестовых заданий с применением нового набора стимулов и с изменением взаиморасположения предметов базового набора, - поясняет А.П.Надолишняя, - показали, что усвоенное на одном наборе стимулов правило оказалось в достаточной степени отвлеченным, и оно было использовано животными в новых ситуациях. Это согласуется с полученными ранее экспериментальными данными о том, что дельфины, как и человекообразные обезьяны, могут усваивать отвлеченное правило выбора по образцу и переносить его на новые стимулы после обучения только с одним-двумя наборами стимулов» (Надолишняя, 2007, с.19).
 
 Когнитивные аспекты поведения обезьян
 Когда Аристотель назвал обезьяну смешной копией человека, а Карл Линней, создатель современной классификации растений и животных, поместил человека и приматов в один отряд, они явно не догадывались, насколько они правы. По-видимому, об этом не догадывался и Чарльз Дарвин, когда говорил, что человек произошел от обезьяны. Объем информации о сходстве различных признаков человека и шимпанзе, которая была известна этим деятелям науки, не идет ни в какое сравнение с тем объемом информации, которая известна сейчас. На наш взгляд, в последнее время исследованы и описаны наиболее существенные признаки, сближающие человека и других представителей отряда приматов, - способность к принятию решений на основе индукции и аналогии. Каковы эволюционные (биологические) истоки логических схем познавательной деятельности? Откуда взялась человеческая логика? Ответ прост настолько, что немного настораживает: эта логика возникла из интеллекта обезьян, из их способности к операциям обобщения и переноса, которые составляют наиболее важные качества интеллекта вообще, а не только психики животных. Вопрос, поставленный В.Г.Редько в его книге «Эволюционная кибернетика» (2001): как в процессе эволюции появились логические формы, обеспечивающие научное познание природы? - получает свое естественное разрешение!
 Первые экспериментальные исследования, показавшие наличие у шимпанзе операций обобщения и абстрагирования, провела Н.Н.Ладыгина-Котс (1913, 1923). Она работала с шимпанзе по имени Иони, который прожил в ее семье два с половиной года. Благодаря возможности постоянно наблюдать за Иони был впервые описан поведенческий репертуар молодого шимпанзе, включающий его игровую, исследовательскую и конструктивную деятельность. Особое значение имели наблюдения особенностей восприятия и обучаемости животного. Иони обнаружил способность к наглядно-действенному мышлению, к обобщению нескольких признаков и использованию понятия о тождестве (сходстве) стимулов. Последнее он применял не только в ситуации эксперимента, но и в повседневной жизни. Таким образом, Н.Н.Ладыгина-Котс получила первое экспериментальное доказательство наличия у человекообразной обезьяны способности к обобщению. Это позволило ей говорить о мышлении животных, которое она характеризовала как элементарное. Кроме того, Н.Н.Ладыгина-Котс (1925) обнаружила у приматов способность к кроссмодальному переносу (переносу правила выбора на стимулы другой модальности). Ученые рассматривают такой перенос как одно из доказательств наличия у животных мысленных представлений о свойствах предметов и событий окружающего мира. В одном из экспериментов Н.Н.Ладыгина-Котс показывала детенышу шимпанзе, который успешно освоил выбор по сходству, образцы – фигурки разной формы. При этом предметы, с которыми следовало сравнивать образец, были спрятаны в мешок. Их он должен был выбирать на ощупь, засунув в него руку. Обезьяна успешно выполнила этот тест. Таким образом, при таком кроссмодальном переносе обезьяна смогла сопоставить информацию, полученную через разные сенсорные каналы (зрение и осязание), и установить соответствие стимулов. Другими словами, обезьяна проявила умение сопоставлять признаки разных категорий.
 У шимпанзе была обнаружена способность к манипулированию символами. Американские этологи А.Гарднер и Б.Гарднер (1966) установили, что шимпанзе могут связывать тот или иной жест с соответствующим ему предметом или действием, что ранее казалось исключительной прерогативой человека. Супруги Гарднер смогли приобщить обезьяну по имени Уошо к великому искусству использования знаков благодаря тому, что последовательно, шаг за шагом обучали ее амслену – американскому языку жестов. Как указывает Е.Панов в статье «У порога языка» (журнал «Знание-сила», 1979, № 7), «успехи Уошо превзошли самые смелые надежды Гарднеров. Чуть больше, чем за три года обучения, шимпанзе научилась пользоваться в разговорах со своими воспитателями 132 знаками американского жестового языка и, кроме того, оказалась способной понимать несколько сот других знаков, с которыми ее собеседники обращались к ней. Первая стадия обучения обезьяны состояла в том, что ее различными способами заставляли связывать представление о том или ином предмете, о его качествах или о каких-либо действиях с «названиями» этих предметов и явлений, выраженных в жестовых знаках. Чтобы ускорить запоминание, воспитатель показывал Уошо предмет или действие, одновременно придавая рукам шимпанзе конфигурацию, соответствующую знаку в языке глухонемых. Например, Уошо показывали шляпу, а ее руку поднимали вверх и несколько раз прикасались ладонью обезьяны к ее макушке. Проходили дни, и наступал такой момент, когда при виде шляпы шимпанзе уже сам мог повторить жест похлопывания раскрытой ладонью по своему темени» (Е.Панов, 1979).
 Известный американский лингвист Н.Хомский, считавший, что владеть и пользоваться языком могут только люди, употребил весь свой немалый авторитет, чтобы доказать несостоятельность программы по обучению обезьян языку жестов. Его коллега Г.Террей сам стал работать с шимпанзенком, будучи уверенным, что он не «заговорит», если не навязывать ему обучения ни в какой форме. Детеныша назвали соответственно – Ним Чимпски (что было похоже на английское звучание имени Хомского). Но Ним проявил редкую настойчивость и любознательность, выпытывая у Террея: «Что это?» В результате шимпанзенок сам научился с помощью знаков выражать эмоции, сообщать о предметах вне поля зрения и не связанных с выживанием – все это признаки языка. Террей был вынужден признать, что эксперимент опроверг его собственные представления. В результате Н.Хомский пересмотрел свою концепцию, признав языковые способности антропоидов.
 Овладение знаками расширило возможности Уошо в реализации операций обобщения и переноса (транспонирования). Обезьяна, обученная слову «слушать» на примере тиканья наручных часов, очень быстро обобщала смысл этого слова и начинала использовать его по отношению к другим звукам. Об этих и других подобных обобщениях-переносах сообщает Б.В.Якушин в статье «Шимпанзе на дороге к храму языка», которая является послесловием к книге Ю.Линден «Обезьяны, человек и язык» (1981). «Естественно, - отмечает он, - что самыми распространенными были переносы, основанные на ассоциации по сходству (генерализации). Так, Уошо знаком «слышу» (указательный палец касается уха) обозначала любой сильный или странный звук, а также ручные часы, когда просила дать их послушать; знаком «собака» (похлопывание по бедру) она обозначала как само животное, так и его изображение на рисунке. Перелистывая однажды иллюстрированный журнал, она обнаружила изображение тигра и сделала знак «кошка». Интересны переносные употребления знаков на основе сходства объектов в некотором качестве. Служитель Джек долго не обращал внимания на просьбы Уошо дать ей пить. Тогда она прежде чем просигналить обращение к нему, стала ударять тыльной стороной ладони по подбородку, что означало «грязный». Получалась последовательность знаков: «Грязный Джек, дай пить», и «грязный» было употреблено не как «запачканный», а как оскорбительное ругательство. Если этот факт описан корректно, то перенос значения «грязный» с предмета на человека на основе не навязанной обезьяне ассоциации по ощущению неприятного следует признать довольно тонким» (Б.В.Якушин, 1981). Ситуация, в которой Уошо придумала и использовала последовательность знаков «Грязный Джек, дай пить», расценивается как пример переноса (аналогии) в мышлении шимпанзе и другими исследователями. В частности, Ж.И.Резникова в статье «Язык животных: подходы, результаты, перспективы» (книга «Языки науки – языки искусства», 2004) констатирует: «Обезьянам оказались доступны переносы значений знака, иногда довольно тонкие. Так, Уошо назвала служителя, долго не дававшего ей пить, «Грязный Джек», и это слово явно было употреблено не в смысле «запачканный», а как ругательство; шимпанзе называли также бродячего кота «грязным котом», а гиббонов – «грязными обезьянами» (Ж.И.Резникова, 2004). Другой пример удивительных обобщений значения знаков, которые демонстрировала Уошо – перенос жеста «открыть, открой» в разные ситуации, совершенно не связанные с той обстановкой (контекстом), в которой впервые был усвоен и применен этот жест. Д.Гудолл в книге «Шимпанзе в природе» (1992) отмечает: «Уошо и другие шимпанзе, обучавшиеся языку, были способны обобщать употребление жестов, перенося их из контекста, в котором они были выучены, в новые, не вполне подходящие ситуации. Уошо, выучившая жест открывать в применении к дверям, стала использовать его и в тех случаях, когда хотела бы открыть тот или иной сосуд, холодильник или даже водопроводный кран» (Д.Гудолл, 1992). Этот факт привлек внимание и Е.Панова, который в уже упомянутой статье «У порога языка?» раскрывает наиболее интересное свойство разумного поведения шимпанзе, с которой работали супруги Гарднеры: «Замечательно здесь другое – а именно способы использования Уошо уже заученных ею знаков. Дело в том, что, усвоив тот или иной знак в обстановке некой конкретной ситуации, обезьяна начинает расширять (как говорят психологи, обобщать) его значение, вполне разумно пользуясь таким знаком в ситуациях, все менее и менее сходных с первоначальной. Например, знак «открыть, открой», обращенный к воспитателю, сначала выражал просьбу Уошо открыть крышку ящика с игрушками. Вскоре она стала пользоваться этим сигналом и в тех случаях, когда ей хотелось открыть запертую дверь. Наконец, обезьяна самостоятельно научилась применять тот же знак, когда ей хотелось пить, и она сигнализировала тренеру, чтобы он «открыл» кран» (Е.Панов, 1979).
 Широкое внимание привлекли исследования американского зоопсихолога Дэвида Примака (Примэка), который обучил шимпанзе по имени Сара использованию пластиковых жетонов. Эти жетоны в жизни Сары играли роль таких же элементов языка, как жесты для шимпанзе по имени Уошо. Сара без всякого принуждения освоила 120 символов, нанесенных на пластиковые жетоны, и с их помощью изъяснялась, позволяя экспериментаторам зафиксировать ее рассуждения. Д.Примак (1983) рассматривал способность к построению аналогий как базовую характеристику индуктивного мышления человека и считал необходимым выяснить, есть ли зачатки этой когнитивной функции у животных. В опытах на шимпанзе Саре использовалась не методика выбора по образцу, а другой способ сравнения. Ей предъявляли две пары стимулов, а она оценивала их с помощью специальных значков «одинаковый» или «разный». Сара делала это успешно не только при выяснении аналогий в соотношении элементов в парах геометрических фигур, но и при оценке предметов разного назначения, не имевших никакого внешнего сходства. В одном из опытов ей показывали замок и ключ, рядом располагали банку с гуашью, между ними помещали хорошо знакомый Саре знак тождества, а для выбора предлагали консервный нож и кисть – предметы, которыми она также умела пользоваться. В этом случае она без колебаний выбрала консервный нож, потому что он выполнял функцию, аналогичную ключу – тоже «открывал» (банку). Однако когда ей продемонстрировали лист бумаги и карандаш, предложив выбрать из тех же двух предметов «подходящий» для банки с гуашью, Сара столь же уверенно указала на кисть, которая по своим функциям в данном сочетании была аналогична карандашу. На основании своих опытов Д.Примак пришел к заключению о способности обезьян к построению аналогий. Результаты исследований этого ученого, особенно эксперименты, убедительно продемонстрировавшие наличие у шимпанзе развитой способности к проведению аналогий, описываются во многих работах. Эти эксперименты названы классическими. А.А.Смирнова и З.А.Зорина в книге «О чем рассказали «говорящие обезьяны» (2006) пишут об этих опытах Д.Примака (Примэка): «Некоторым видам, по крайней мере, антропоидам, доступно выполнение и еще одной операции логического вывода – построения аналогий. Этот вид индуктивного мышления впервые исследовал также Д.Примэк (Premack, 1983; Gillan et al. 1981). Как и тест на транзитивное заключение, он входил в разработанную Примэком программу изучения тех высших когнитивных функций антропоидов, которые, по его предположениям, могли быть связаны с усвоением языка-посредника. Эксперимент, где впервые была продемонстрирована способность шимпанзе к выявлению аналогий, давно стал классическим. Его проводили с шимпанзе Сарой, которая была второй после Уошо обезьяной, овладевшей небольшим запасом знаков. В частности, в ее лексикон входили «слова» одинаковый, тождественный и разный. В одном из опытов (рис.11) ей показывали замок и ключ, рядом (симметрично замку) ставили банку с гуашью, а между ними помещали знак тождества, оставив свободное место рядом с ключом. Для выбора ей предлагали консервный нож и кисть – предметы, назначение которых она хорошо знала. В этом случае Сара уверенно выбирала нож, который выполнял ту же функцию, что и ключ, - тоже открывал банку. В следующем опыте ей продемонстрировали лист бумаги и карандаш и предложили выбрать из тех же двух предметов то, что составляет аналогичную пару с банкой гуаши; она уверенно выбрала кисть, которая по своим функциям в данном сочетании была аналогична карандашу. Сара успешно выполнила целый ряд таких тестов на «функциональную аналогию»…(А.А.Смирнова, З.А.Зорина, 2006).
 До последнего времени считалось, что только человек наделен репрезентационными способностями, то есть развитой символической функцией, которая позволяет ему воспроизводить действительность во всей ее полноте и освобождать действие от рабского подчинения «здесь и теперь». Исследователи полагали, что приматы, лишенные развитого интеллекта, развитых ментальных репрезентаций, не в состоянии действовать в режиме «как если бы». Однако опыты большого количества приматологов показали, что обезьянам свойственны зачатки операциональных структур, обеспечивающих способность манипулировать в уме отдельными элементами впечатлений, знаний, образов. Обнаружено даже наличие у шимпанзе воображения, представлений о событиях и ситуациях, не имеющих место в данный момент времени. Одним из первых способность животных манипулировать в уме выявил американский зоопсихолог Р.Футс, работавший с шимпанзе по имени Люси. Ж.И.Резникова в статье «Современные подходы к изучению языкового поведения животных» (сборник статей «Разумное поведение и язык», выпуск 1, Москва, 2008) отмечает: «Обезьяны оказались не только способными к образованию сложных ассоциативных цепочек, но и овладели одним из ключевых свойств человеческого языка – перемещаемостью: способностью сообщать о событиях, не находящихся в поле зрения и не совпадающих по времени с моментом, когда ведется рассказ. Именно это свойство позволяет накапливать жизненный опыт. Одно из первых наблюдений в этом плане касается Люси: когда ее разлучили с любимой собакой, которую понадобилось лечить, она постоянно повторяла ее имя и что той больно» (Резникова, 2008, с.319). Наличие воображения у приматов было обнаружено американским этологом Ф.Паттерсон (1980) в долгосрочном эксперименте. Ф.Паттерсон работала с гориллой по имени Коко, освоившей язык жестов. В ходе наблюдений удалось установить, что горилла Коко аналогично маленьким детям, говорящим вслух, жестикулировала сама с собой, обращаясь к игрушкам. М.Л.Бутовская в статье «Человек и человекообразные обезьяны: языковые способности и возможности диалога» («Зоологический журнал», 2005, том 84, № 1) рассказывает о горилле Коко: «Если эти ее действия замечали воспитатели, она приходила в явное замешательство, быстро бросала игрушку и начинала заниматься чем-то другим. Запротоколирован следующий любопытный случай в 1976 г. Коко разыгрывала воображаемую социальную ситуацию между двумя игрушечными гориллами, розовой и голубой. Посадив игрушки перед собой, она сделала жест «плохой-плохой» к розовой горилле и жест «поцелуй» в направлении голубой игрушки. Потом показала жесты «гоняться щекотать» и ударила игрушки друг о друга. Затем она соединила игрушки, изображая их взаимную борьбу. После завершения воображаемой схватки Коко показала «хороший горилла, хороший, хороший» (Паттерсон, 1980)» (М.Л.Бутовская, 2005).
 У обезьян обнаружена способность осознавать (детектировать) свои или чужие ошибки и исправлять их. Другими словами, наши ближайшие эволюционные предшественники могут выявлять (фиксировать) ситуацию рассогласования текущей деятельности с той моделью, которая хранится в их памяти. Приведем несколько характерных случаев, свидетельствующих о наличии у приматов способности детектировать ошибочные действия. В одном из опытов В.Келера (1925) обезьяну Чику пытались обучить пользоваться составной палкой. Уже обученный к тому времени примат по имени Султан внимательно наблюдал за происходящим. Когда стало ясно, что Чика абсолютно не понимает, что от нее требуется, экспериментатор отдал обе палки Султану. Тот взял палки, вставил одну в другую, но не стал есть плод сам, а ленивым движением подтолкнул плод к находившейся у решетки Чике. Этот случай, по мнению Келера, ясно показал, что Султан способен рассматривать задание, которое нужно выполнять, с точки зрения другого животного. Султан также явно «сопереживал», когда другая обезьяна, Грандэ, плохо справлялась с постройкой пирамиды, «внутренне» принимая участие в строительстве, но не из симпатии к Грандэ, а потому, что он лучше умел строить и его «внутренний» процесс не согласовывался с тем, что он видел. Здесь шимпанзе по имени Султан обнаружил рассогласование между несовершенными действиями другой обезьяны и той моделью, которой его обучили.
 Д.Рамбо и С.Рамбо (Румбо) разработали формализованный язык – посредник «йеркиш», используемый как контролируемое средство общения с обезьяной. «Словами» этого языка служили значки на клавишах компьютера (лексиграммы), которые появлялись на мониторе, когда обезьяна нажимала на клавишу. Процесс обучения происходил как диалог обезьяны с компьютером, а не с человеком. Это обстоятельство представлялось весьма существенным. Оно исключало возможность невольных «подсказок» со стороны экспериментатора. Оно препятствовало также слепому подражанию обезьяны действиям человека, которое предположительно могло играть роль в усвоении амслена (языка жестов). Первая обезьяна, овладевшая этим языком, - шимпанзе Лана – научилась главным образом тому, чтобы нажимать на соответствующую клавишу компьютера для получения нужного ей предмета. Ключевой момент, говорящий о наличии у Ланы способности детектировать ошибки состоит в том, что Лана, выстраивая лексиграммы на мониторе в соответствующем порядке, уверенно задавала вопросы и по собственной инициативе исправляла замеченные ошибки. Эти опыты Д.Рамбо и С.Рамбо описаны в книге З.А.Зориной и И.И.Полетаевой «Элементарное мышление животных» (2002), а также в статье Н.Ю.Феоктистовой «Обучение животных человеческим языкам – возможно ли это?» (газета «Биология», 2001, № 13).
 Известному зоопсихологу Р.Футсу удалось наблюдать, как шимпанзе Люси принуждала других выполнить правильное действие, что само по себе свидетельствует о способности этих животных выявлять ошибки и дожидаться их исправления. В одном из опытов, который больше был похож на игровую ситуацию, Люси отняла у Р.Футса часы и не отдавала их до тех пор, пока он не называл правильно этот предмет. Аналогичный случай наблюдали супруги Гуго ван Лавик и Джейн Гудолл при исследовании поведения шимпанзе Уошо, овладевшей языком жестов. Уошо постоянно пыталась обучить новым жестам своего приемного сына. Однажды, увидев приближавшегося человека с плиткой шоколада, Уошо принялась с важным видом расхаживать на двух ногах по вольеру, и, ощетинившись, в сильном волнении изображать жест «пища». Шимпанзе Лулис, которому в то время было всего 18 месяцев, пассивно наблюдал за происходившим. Внезапно Уошо подошла к нему и, взяв его руку, сложила ее в жест «пища» (пальцы, указывающие на рот).
 Зоопсихолог К.Бош (1998) наблюдал, как шимпанзе – мать в присутствии детеныша раскалывала орехи нарочито медленно: «показывая», как это делается. При этом она специально следила за направлением взора детеныша и прекращала действия, когда тот отводил взгляд от ее рук. В обычных ситуациях («для себя») взрослые шимпанзе выполняют эти движения с такой скоростью, что за ними трудно уследить. У человекообразной обезьяны есть понимание того, что у детеныша отсутствуют определенные нужные ему знания, и она предпринимает специальные действия, чтобы эти знания передать. Известно, что мартышковые обезьяны, являющиеся представителями низших обезьян, не делают попыток «исправить» неверные действия малыша, так же как все низшие узконосые обезьяны не делают этого и при использовании орудий. Шимпанзе же, обучающая малыша искусству раскалывать орехи, следила за его действиями и при появлении отклонений (ошибок) старалась устранить их. Здесь мы имеем не что иное, как работающую с той или иной степенью эффективности систему детекции ошибок.
 Е.Мензел (1974) описывает, как шимпанзе женского пола по имени Белл, которой показали местонахождение спрятанной пищи, пыталась разнообразными и все более изощренными способами утаить ее от доминантного самца Рока, который неминуемо забрал бы всю пищу себе. Рок быстро разгадывал хитрости Белл. Он научился даже идти в противоположном направлении, когда самка пыталась увести его от пищи. Поскольку Белл порой выжидала, пока Рок отвернется, он научился разыгрывать отсутствие всякого интереса к пище. Иногда небольшой кусочек пищи прятали отдельно от основных запасов. В этом случае шимпанзе Белл приводила Рока к этому кусочку и, пока он ел его, бежала к главному тайнику. Когда же Рок разгадал и эту уловку Белл и стал не спускать с нее глаз, она пришла в ярость. В поведении Белл мы обнаруживаем попытку обмануть своего сородича Рока, а в действиях самого Рока – удивительную способность выявить этот обман, то есть детектировать ложные паттерны (ложные действия и ложную информацию). Ведь прежде чем обмануть, то есть сообщить кому-либо ошибочную информацию, мозг должен сначала детектировать ее как ошибочную. Следовательно, зоопсихологические данные, показывающие способность приматов обманывать, одновременно свидетельствуют о способности животных детектировать ошибки.
 Исследователи, которые критически рассматривали достижения зоопсихологов в обучении шимпанзе языку жестов, указывали, что «говорящие» приматы не понимают порядок слов, то есть не владеют синтаксисом. Учитывая это обстоятельство, Ю.Линден обратил внимание на то, что шимпанзе Люси (с которой работал Роджер Футс) постоянно использует правильный порядок слов в таких трехсловных комбинациях, как, например, «Роджер щекотать Люси». Увидев, что Люси несколько раз предложила Роджеру пощекотать ее, Ю.Линден задумался над тем, что произойдет, если Р.Футс скажет: «Люси щекотать Роджер». По просьбе Ю.Линдена Р.Футс поставил опыт, сутью которого было предъявление обезьяне измененного порядка слов. Р.Футс повернулся к Люси и сказал: «Люси щекотать Роджер». Люси в это время сидела рядом с Роджером на кушетке. Мгновение она выглядела озадаченной, но потом быстро ответила: «Нет, Роджер щекотать Люси». Опыт показал, что Люси правильно интерпретирует различие между такими вариантами, как «Роджер щекотать Люси, я щекотать ты» и «ты щекотать я, Люси щекотать Роджер». Это говорило о том, что шимпанзе способна понимать структуру предложения. Ее мозг первоначально оценивал предложение «Люси щекотать Роджер» как ошибочное. Трудно не увидеть аналогию данной ситуации с исследованиями С.Медведева и других сотрудников Института мозга (г.Санкт-Петербург), в которых было обнаружено, что нейроны определенных структур мозга человека генерируют электрические сигналы в ответ на предъявление неправильной фразы типа «голубой лента».
 Эти наблюдения, показывающие способность приматов выявлять ошибки и исправлять их, позволяют говорить, что нейронный детектор ошибок, обнаруженный Н.П.Бехтеревой у людей (1968), существует не только у человека, но и у животных, наиболее близко стоящих к нам на филогенетической лестнице. Другими словами, имеющиеся в мозге человека популяции нейронов, реагирующие только на ошибочную реализацию деятельности, должны быть и у обезьян. Детектор ошибок человека, который активируется при рассогласовании деятельности с ее планом (нервной моделью), скорее всего, достался ему именно от высокоорганизованных животных. Предполагаемое нами наличие у приматов нейронного детектора ошибок (нейронного цензора), выполняющего функцию контроля различных параметров оптимальной психической (мыслительной) деятельности, может быть еще одним фундаментальным свойством, сближающим нас с нашими эволюционными предшественниками.
 Итак, у человекообразных обезьян в той или иной степени присутствуют элементы всех наиболее сложных когнитивных функций человека: обобщения, абстракции, усвоения символов, детекции ошибок, преднамеренности коммуникаций и самоузнавания. М.Л.Бутовская в статье «Человек и человекообразные обезьяны: языковые способности и возможности диалога» («Зоологический журнал», 2005, том 84, № 1), подводя итоги исследования интеллекта приматов, пишет: «Уошо и другие обезьяны, участвующие в проекте «Говорящие обезьяны», отчетливо продемонстрировали способность к категориальному мышлению. Они правильно распределяли группы предметов по категориям (овощи, фрукты, напитки). Обыкновенные шимпанзе, бонобо и гориллы легко пользовались принципом обобщения, применяя знакомые жесты в новых ситуациях. Так, Уошо знак «открыть», исходно выученный применительно к дверям, применяла к холодильнику, водопроводу, сосудам с напитками» (М.Л.Бутовская, 2005). По свидетельству М.Л.Бутовской и других специалистов, язык «говорящих обезьян» обладал семантичностью и двойственностью: они оперировали абстрактными символами, имеющими определенное значение и строили различные конструкции на базе таких символов. Проект «Уошо» отчетливо продемонстрировал, что шимпанзе способны мыслить категориально, понимают функции и возможности символической коммуникации и способны формировать символические представления.
 Для нас, авторов настоящей работы, важно, что серия проектов «говорящие обезьяны» сыграла исключительную роль для понимания того, откуда взялась человеческая логика, для устранения сомнений в том, что мозг человекообразных обезьян наделен механизмами обобщения (индукции) и переноса (аналогии) как способов переработки информации. «Человекообразные обезьяны, - пишет М.Л.Бутовская в той же статье, - в состоянии по собственному почину создавать новые понятия путем комбинирования известных им знаков, мыслить по аналогии и категориально, употреблять метафоры» (М.Л.Бутовская, 2005).
 
 Решение проблемы, поставленной В.Г.Редько
 Повторим мысль В.Г.Редько, высказанную им в работе «Эволюционная кибернетика» (2001): «Итак, есть благородная задача – исследовать процесс эволюционного происхождения интеллекта, и попытаться разобраться, как в этом процессе возникли логические формы, обеспечивающие научное познание природы. Исследования в этом направлении могли бы способствовать естественно-научному обоснованию теории познания и упрочнению фундамента науки» (В.Г.Редько, 2001). В свете рассмотренных исследований этологов и зоопсихологов становится ясно, что логические формы, составляющие основу мышления человека, эволюционно возникли из элементов этих форм, имеющихся у приматов и других высокоорганизованных животных. Если говорить о генах, обеспечивающих способность животных к операциям обобщения и переноса, то это достаточно консервативные гены, поскольку человека от организмов, у которых впервые в эволюции появляются эти способности, отделяют миллионы лет. Как уже указывалось, консервативность генов, определяющих операции обобщения и переноса, объясняют универсальность человеческой логики, ее наличие практически у всех людей, наделенных здоровым мозгом. Следовательно, многочисленные психологические тесты, разработанные для выявления биологических различий между людьми по уровню развития интеллекта, фиксируют не биологические различия, а разный уровень эрудиции, разный уровень владения той информацией, которая необходима для успешного решения тестовых задач.
 
 Дополнительные аргументы против положения о генетической детерминации таланта
 Когда итальянский психиатр Ч.Ломброзо формулировал представление о том, что гениальность, будучи своеобразным отклонением интеллекта от нормы, весьма похожа на определенный род психического расстройства, он совершенно проигнорировал процессуальные аспекты мышления гениев, их обычную человеческую логику, включающую те же принципы переработки информации, которые используем мы в своей повседневной практике. Когда Ф.Гальтон пытался доказать свое предположение о наследственной обусловленности таланта, анализируя родословные выдающихся деятелей науки, искусства, спорта, военного дела, юрисприденции и т.д., он не принимал во внимание те же самые факты. Процессуальные аспекты мышления не рассматривал и С.Берт, приводивший множество данных о том, что однояйцевые близнецы, даже воспитываясь в разных семьях и не общаясь друг с другом, вырастают примерно с одинаковым уровнем интеллекта и в дальнейшем добиваются приблизительно одинаковых успехов. С.Берту и его последователям, включая современных энтузиастов исследования однояйцевых близнецов, необходимо проанализировать, имеются ли какие-либо различия между однояцевыми (монозиготными) близнецами и разнояйцевыми (дизиготными) близнецами по уровню развития у них обычной человеческой логики, по уровню развития операций обобщения и переноса. Можно заранее утверждать, что им не удастся обнаружить эти различия, поскольку логика универсальна, свойственна всем людям. В своей книге «Генетика интеллекта» (2004) В.П.Эфроимсон использует в качестве доказательства наследственной природы творческих успехов гениев эксперимент физиолога Ф.Фогеля. Этот ученый провел электроэнцефалографирование 30 пар однояйцевых близнецов и установил, что в слепом опыте, взяв ЭЭГ одного из близнецов, можно безошибочно выбрать из всех 59 других ЭЭГ электроэнцефалограмму его партнера. Об этих же исследованиях Ф.Фогеля, преследовавших цель показать колоссальное сходство ЭЭГ монозиготных (МЗ) близнецов, пишет И.В.Равич-Щербо в книге «Психогенетика» (2006), подготовленной совместно с Т.М.Марютиной и Е.Л.Григоренко. «Уже в первых исследованиях, - отмечает И.В.Равич-Щербо с соавторами, - было обнаружено поразительное сходство спектров относительной мощности ЭЭГ МЗ близнецов. Конфигурации спектров МЗ близнецов оказались так же похожи, как и первичные записи ЭЭГ. У ДЗ (дизиготных, разнояйцевых – Н.Н.Б.) близнецов, напротив, спектры оказались похожи не более, чем спектры ЭЭГ неродственников. Таким образом, первые результаты дали основание считать, что индивидуальные особенности спектров относительной мощности ЭЭГ в значительной степени обусловлены генотипом» (Равич-Щербо и др., 2006, с.315). Но В.П.Эфроимсон не ставил перед собой вопроса, ответ на который мог бы существенно изменить его выводы относительно природы гениальности. В частности, В.П.Эфроимсон не пытался ответить на вопрос: влияют ли индивидуальные характеристики электроэнцефалограмм (ЭЭГ) людей – причем, не важно, близнецов или не близнецов – на их способность мыслить логически, то есть на их умение пользоваться операциями обобщения и переноса. Давайте хотя бы на миг представим, что могло бы произойти, если бы особенности биоэлектрической активности мозга, индивидуальные для каждого человека, влияли на его логическое мышление. В этом случае мы получили бы следующий результат: интеллекту того или иного человека оказались бы доступны одни правила (принципы, процедуры, методы) логической обработки информации и недоступны другие правила той же логики. В этом случае школьные учителя могли бы сталкиваться на уроках с парадоксальными ситуациями: ученики, которых просили индуктивно обобщить те или иные факты, легко справлялись бы с этой задачей, но не могли бы провести аналогию между объектами, похожими в отдельных признаках, и наоборот. Или, например, школьник, демонстрирующий четкость и ясность дедуктивной аргументации, вдруг оказался бы неспособным реализовать обратную процедуру – движение мысли от частного к общему. Никто не фиксировал подобных парадоксов, поэтому нет сомнений, что ЭЭГ не влияет на общий паттерн человеческой логики, на общую способность логической обработки информации. И.В.Равич-Щербо с соавторами, подчеркивая в указанной книге зависимость ЭЭГ от генетических факторов, имеет преимущества перед В.П.Эфроимсоном: она не делает из этого факта тех выводов, которые делает автор «Генетики гениальности». Напротив, она обращает внимание на многочисленные данные о значительной пластичности нервной системы. «Пластичность как свойство, - пишет И.В.Равич-Щербо, - существует на всех иерархических уровнях организации нервной системы (клеточном, структурно-функциональном, а также на уровне мозга и организма как целостной системы). Благодаря этому свойству нервная система, ее отдельные составляющие и организм в целом приобретают способность адаптироваться к изменяющимся условиям среды. Благодаря пластичности нервная система способна фиксировать элементы нового опыта, т.е. «обучаться» (Равич-Щербо и др., 2006, с.284). Далее И.В.Равич-Щербо приводит три примера пластичности нервной системы. Первый пример касается влияния внешней среды (потоков информации) на работу быстрых генов немедленного действия, которые запускают процессы памяти и мышления на уровне нейронов. «В экспериментах на животных, - констатирует И.В.Равич-Щербо, - показано, что существуют гены (быстрые гены немедленного действия), которые обладают способностью быстро реагировать (т.е. изменять уровень своей экспрессии) в ответ на изменения внешней среды. В обычных условиях экспрессия большинства ранних генов осуществляется на низком уровне. При помещении животных в новую среду, при обучении их новым навыкам или при отсутствии привычных и ожидаемых событий происходит очень быстрое и значительное усиление экспрессии быстрых генов немедленного действия в нервной системе» (там же, с.284).
 Второй пример состоит в селективной стабилизации синапсов в онтогенезе. Мы полагаем, что термин «селективная стабилизация синапсов» не вполне удачен. Более подходящим мог бы быть термин «селективный рост и модификация синапсов». Ведь когда лауреат Нобелевской премии по физиологии и медицине Джеральд Эдельман формулировал теорию о селекции нейронов, способных эффективно осуществлять когнитивные функции памяти и мышления, под влиянием информационных сигналов, поступающих в эти нейроны, он говорил не о стабилизации нейронов, а об их конкуренции. Д.Эдельман указывал, что группы нейронов соревнуются друг с другом в попытке создать эффективные нейронные ансамбли, способные обеспечить оптимальную мыслительную деятельность. Впрочем, дело не в терминах, а в самом факте образования синапсов (связей между нейронами) под влиянием приобретаемого опыта. «Существуют убедительные доказательства того, - отмечает И.В.Равич-Щербо, - что важнейшее звено в формировании сетей нейронов – образование синапсов – зависит от качества приобретаемого опыта. Способность нейронов реагировать на внешний опыт связана с особым явлением – сверхпродукцией синапсов. Количество синапсов, которые формируются в нервной системе в раннем онтогенезе, заведомо превышает число реально требующихся для проведения и обработки информации в ЦНС. Можно полагать, что избыточные синаптические образования «конкурируют» за ограниченное постсинаптическое пространство и синапсы, которые не используются, разрушаются. Вследствие этого после периода сверхпроизводства синапсов обязательно наступает уменьшение их числа, но не случайное, а обусловленное средовыми воздействиями. В то же время сохраняются и стабилизируются именно те синапсы, которые «несут нагрузку». Таким способом в формирующейся нейронной сети создается окончательный рисунок межнейронных контактов. Следовательно, именно средовые воздействия модифицируют свойства нейронных сетей, обеспечивая их адаптивную настройку» (Равич-Щербо и др., 2006, с.285). Таким образом, получили признание и подтверждение эксперименты американских ученых М.Розенцвейга, Э.Беннета и М.Даймонд (1972), показавших, что животные, выращенные в активно стимулирующем окружении, по развитию и биохимическим особенностям мозга отличаются от животных, выращенных в условиях с низкой информационной стимуляцией.
 Третий пример пластичности нервной системы, приводимый И.В.Равич-Щербо, - эффект приобретенного опыта. «Длительная работа нейронов и нейронных сетей в устойчиво повторяющихся условиях деятельности, - поясняет И.В.Равич-Щербо, - может вызвать морфофункциональные изменения нейронов. Оказалось, что у взрослого человека влияние специфического опыта можно обнаружить на уровне отдельных нейронов» (там же, с.286). Далее отечественный психогенетик подчеркивает, что формирование дендритов (коротких отростков нейронов) усиливается при обучении: «Так, например, была установлена положительная связь между сложностью ветвления дендритов в корковом центре речи (зона Вернике) и уровнем образования. У корковых нейронов людей, получивших высшее образование, ветвление дендритов более сложное, чем у людей, закончивших школу, у последних, в свою очередь, дендритное «древо» было сложнее, чем у тех, кто не закончил школу» (там же, с.286).
 Учитывая приведенные примеры пластичности нервной системы, а также универсальность логики, обусловленную консервативностью генов, определяющих интеллектуальные операции обобщения и переноса, можно по-новому оценить рассуждения известного отечественного философа Э.В.Ильенкова, который отстаивал мысль о наличии способностей к творческой деятельности у каждого человека. Если раньше доводы Э.В.Ильенкова о том, что процесс формирования мозговых механизмов протекает под достаточно жестким контролем со стороны социально зафиксированных условий жизнедеятельности, могли показаться результатом незнания закономерностей биологии и генетики, то сейчас их следует воспринимать как вполне разумные и соответствующие результатам последних исследований. Утверждение Э.В.Ильенкова о том, что функция (заданная форма жизнедеятельности) может выступать в роли причины определенной структуры органа, его морфологических и функциональных характеристик, подтверждается нейробиологическими данными о том, что образование синапсов головного мозга зависит от качества приобретаемого опыта. Обнаружение учеными положительной связи между сложностью ветвления дендритов в корковом центре речи и уровнем образования также свидетельствует о справедливости точки зрения Э.В.Ильенкова. Можно только присоединиться к его аргументации, когда он говорит, что было бы ошибкой надеяться найти в данных генетики или нейрофизиологии ответ на вопрос, получится ли из того или иного нормального новорожденного при нормальных культурно-социальных условиях Моцарт или Рафаэль, Пушкин или Эйнштейн. В статье «Психика и мозг» (журнал «Вопросы философии», 1968, № 11) Э.В.Ильенков подчеркивает: «Очень худо, если мы возложим на нейрофизиологию обязанность определять (да еще на основании генетического кода!), по какой именно «социально-биографической траектории» надлежит направлять младенца: какому уже с колыбели предписать карьеру музыканта, какому - математика, а какому – космонавта, кого пустить в балерины, кого в портнихи» (Э.В.Ильенков, 1968). «С нашей точки зрения, - полемизирует Э.В.Ильенков с приверженцами противоположных взглядов, - все люди, родившиеся с биологически нормальным мозгом (а «норма» включает в себя и предполагает ту самую индивидуально-неповторимую «вариабельность», про которую много говорит Д.И.Дубровский), в потенции талантливы, способны, одарены. И если до сих пор «талант» и «одаренность» кажутся редкостью, исключением из правила, то в этом повинна не матушка-природа, а совсем иные обстоятельства…» (Э.В.Ильенков, 1968).
 Мы уже говорили о том, что в силу универсальности человеческой логики у биологов практически нет шансов обнаружить какие-либо генетические различия по уровню владения этой логикой между здоровыми людьми (не важно, будем мы при этом использовать однояйцевых или разнояйцевых близнецов, или вообще откажемся от их использования). Другими словами, универсальность логики делает бесперспективными попытки обосновать генетическую природу психологических различий между индивидами с помощью результатов изучения однояйцевых близнецов даже в тех случаях, когда анализируется сходство их ЭЭГ. С учетом этих данных Э.В.Ильенков недалек от истины, когда в статье «Несомненное и сомнительное в размышлениях Э.Майра» (журнал «Природа», 1974, № 9) он констатирует: «Именно изучение однояйцевых и разнояйцевых близнецов, на которых чаще всего ссылаются сторонники гипотезы о генетической обусловленности психических особенностей, дает основание полагать, что роль врожденных сходств и различий между близнецами неуклонно уменьшается с возрастом, или, точнее говоря, с усложнением форм жизнедеятельности и соответствующих им психофизиологических механизмов» (Э.В.Ильенков, 1974). «…Именно близнецы, - говорит Э.В.Ильенков, - на которых так охотно ссылаются сторонники гипотезы о прямой генетической обусловленности высших психических функций, свидетельствуют о неправомерности попыток установить непосредственную связь исходного биологического материала с особенностями психофизиологии, возникающими на его основе в ходе жизнедеятельности, всецело определяемой условиями культурно-исторической среды. Совершенно очевидно, что максимально сходный биологический материал может послужить основой для возникновения максимально несходных психических образований так же легко, как, наоборот, очень далекие друг от друга по генотипу индивидуумы могут стать очень близкими по типу психики, по характеру и уровню развития психических способностей» (Э.В.Ильенков, 1974). Как мы уже отмечали, Э.В.Ильенков высоко оценивал результаты педагогической работы И.А.Соколянского и А.И.Мещерякова, которые на протяжении длительного времени занимались воспитанием детей, лишенных слуха, зрения и речи, в специальной школе-интернате, расположенной в подмосковном Загорске. Эти результаты привели Э.В.Ильенкова к выводу, что научно организованный процесс воспитания даже при полном отсутствии слуха и зрения может вывести ребенка на путь полнокровного человеческого развития и сформировать в нем не только психику вообще, но и психику самого высокого порядка, открыв ему доступ ко всем сокровищам человеческой духовной культуры и воспитав из него всесторонне развитого, по-настоящему талантливого человека. Э.В.Ильенков вполне обоснованно называл ходячим предрассудком положение о том, что лишь меньшинство населения земного шара обладает мозгом, от рождения способным к творческой работе. В статье «Становление личности: к итогам научного эксперимента» (журнал «Коммунист», 1977, № 2) он говорил об этом положении: «Этот наукообразный предрассудок, обряженный цифрами статистики, разукрашенный терминами генетики и физиологии высшей нервной деятельности и «учеными» рассуждениями о врожденных «церебральных структурах», якобы заранее предопределяющих меру талантливости человека, просто-напросто клеветнически взваливает на природу (на гены) вину за крайне неравное распределение условий развития между людьми в классовом обществе. Это просто-напросто проекция процента, выражающего известную пропорцию в сфере наличного разделения труда (а тем самым и способностей), на экран ни в чем не повинной биологии» (Э.В.Ильенков, 1977). Подобные взгляды находят в современной науке все большее признание. Ученые исходят из того, что практически нет прямого соответствия между геном и первичным биохимическим проявлением его функции (т.е. синтезом кодируемого им белка) и влиянием этого гена на поведение. Непосредственное проявление гена и его влияние на психологические особенности человека разделены рядом промежуточных процессов, которые, в свою очередь, находятся под влиянием множества самых разнообразных факторов, в том числе средовых. Б.В.Величковский во 2-ом томе книги «Когнитивная наука» (2006) указывает: «Несмотря на расшифровку генома человека и быстрое развитие психогенетики, имеющиеся данные о врожденных способностях чрезвычайно противоречивы. Вполне возможно, что в случае таланта речь идет о псевдопонятии, за которым кроется длительное, продолжающееся десятилетиями обучение» (Величковский, 2006, с.249).
 Помимо обучения как социального фактора, талант зависит также от внешнего окружения и в другом смысле. Не секрет, что одно и то же научное открытие, одно и то же творение искусства может быть причислено к рангу гениальных, а может попросту остаться незамеченным в зависимости от установок, идеалов и представлений конкретного общества. Один из примеров этого феномена – невозможность удостоить Нобелевской или какой-либо другой значимой премией каждого выдающегося ученого, поскольку этих премий не хватает на всех. Мы уже отмечали этот факт, но дополнительно укажем, что в ряде случаев для популяризации своих идей и открытий необходима систематическая публикация работ, в которых излагаются эти открытия. В свою очередь, эта публикация порой требует финансовых средств или других ресурсов, которыми располагает отнюдь не каждый исследователь. С учетом этих обстоятельств следовало бы понимать талант (одаренность) уже не как свойство самого индивида как отдельной самостоятельной единицы, а как некое новое качество, возникающее в контексте взаимодействия индивида с его конкретным социальным окружением. Тот факт, что присуждение различных премий ученому влияет на его известность, а сама известность приводит к тому, что ученому в ряде случаев начинают приписывать открытия, которых он не совершал, рассматривался основателем синергетики Г.Хакеном. Этот факт был выявлен до него науковедом Р.Мертоном, который дал ему название «эффект Матфея». Указанный эффект отражает достаточно простую (хотя и парадоксальную) ситуацию: известному ученому часто ставят в заслугу те открытия, которые совершал не он, а менее известные творцы науки. Отмечены также случаи, когда ученому в англоязычной стране приписывали открытие, сделанное учеными, не говорящими на английском языке.
 Крупный российский математик В.И.Арнольд проанализировал ситуацию неадекватной оценки творчества отдельных ученых в своем очерке «Что такое математика?» (2008). Он выразил эту ситуацию в виде принципа: «Известный «эпонимический принцип» состоит в том, что если какой-либо объект (например, Америка) носит чье-то имя, то это – не имя первооткрывателя» (Арнольд, 2008, с.12). Один из приводимых Арнольдом примеров, подтверждающих этот принцип, - тот факт, что теория бифуркации фазового портрета системы создана отечественным математиком А.А.Андроновым, но носит название теории Э.Хопфа.
 Г.Хакен в книге «Тайны природы» (2003), рассматривая обнаруженный науковедом Р.Мертоном эффект Матфея, замечает: «В Новом Завете, в Евангелии от Матфея, говорится: «Ибо, кто имеет, тому дано будет и приумножиться; а кто не имеет, у того отнимется и то, что имеет». Стоит только какому-то имени выделиться, как оно все чаще и чаще начинает упоминаться разными авторами и по разным причинам; это происходит до тех пор, пока оно, в конце концов, не останется единственным упоминаемым в этой связи именем. Эффект этот в значительной степени усиливается за счет премий, особенно если это премии известные. Ученых в мире много, а потому новые результаты часто бывают получены одновременно разными учеными независимо друг от друга. Однако если один из ученых будет награжден за это открытие премией, то велика вероятность того, что именно его будут в дальнейшем цитировать, и именно ему будут приписаны все последующие открытия в данной области – включая и те, к которым он не имел ни малейшего отношения» (Хакен, 2003, с.276). Касаясь того же вопроса о зависимости степени известности того или иного ученого от различных социальных факторов, Р.Стернберг в статье «Учись думать творчески!» (сборник «Основные современные концепции творчества и одаренности», 1997) подчеркивает: «…В действительности креативность не является объективно существующим явлением. То, что понимается под креативностью, есть процесс взаимодействия личности и окружения, в котором личность живет и работает. Один и тот же продукт может получить признание в какое-то определенное время или в определенном месте и остается незамеченным при других обстоятельствах» (Р.Стернберг, 1997).
 
 
 Метод историко-научной реконструкции
 Чтобы понять, как выдающиеся люди делают открытия, на основе каких процедур и правил они выдвигают новые идеи, необходимо изучать историю науки, историю научных открытий. В свою очередь, чтобы анализировать исторические факты, раскрывающие процесс возникновения новых идей, необходимо использовать метод историко-научного исследования. В исторической науке этот метод получил название метода историко-научной реконструкции. При всех специфических моментах данного способа исследования, то есть при наличии своеобразных инструментов обработки материала, характерных для него, метод историко-научной реконструкции в своих существенных чертах ничем не отличается от общепризнанных и доказавших свою эффективность методов научного исследования. В чем специфика объекта исторического познания? Многие специалисты отмечают в качестве этой специфики то обстоятельство, что историк в целом лишен возможности изучения объекта познания путем его непосредственного наблюдения или воспроизведения присущих ему черт и свойств в эксперименте. Другими словами, историк не имеет возможности подвергнуть свои воззрения на те или иные события прошлого, которые он изучает, критической экспериментальной (опытной) проверке и, опираясь на полученные данные, безжалостно отбросить неверные представления. Однако нельзя воспринимать данное обстоятельство как ограничение, налагаемое на объективность результатов исторического исследования, как препятствие для достоверного воспроизведения событий прошлого.
 Возьмем примеры из физики и биологии. В 1948 году известный физик Георгий Гамов выдвинул гипотезу о существовании реликтового излучения с температурой 5 кельвинов, образовавшегося на ранних стадиях эволюции Вселенной, когда составляющее ее вещество занимало минимальный объем, и было чрезвычайно горячим. Возможно ли экспериментально проверить эту гипотезу Гамова, то есть воспроизвести процесс, в котором Вселенная, оказавшаяся в состоянии коллапса, становится источником термоядерных реакций и того излучения, которое названо реликтовым? Прямое экспериментальное воспроизведение такого процесса невозможно, можно лишь ссылаться на то, что нечто аналогичное происходит в недрах звезд или в экспериментах, связанных с решением проблем управляемой термоядерной реакции. Тем не менее, ученые разделяют теорию Гамова, считая, что она адекватно отражает историю Вселенной, тем более, что реликтовое излучение обнаружено экспериментально. Таким образом, физики не могут поставить критический эксперимент, доказывающий модель Гамова, но, тем не менее, считают ее верной и достигающей уровня тех идей, за которые дают Нобелевскую премию.
 Другой пример. В 1971 году лауреат Нобелевской премии по химии Манфред Эйген (1971) выдвинул гипотезу о том, что возникновение жизни на Земле стало возможным благодаря образованию сложных каталитических ферментных гиперциклов, имеющих многочисленные петли обратной связи и устойчивых к широкому диапазону внешних воздействий. Эту гипотезу он обосновывал аналогией со своими лабораторными исследованиями каталитических гиперциклов. Кроме того, М.Эйген постулировал существование конкуренции и отбора на уровне каталитических ферментных циклов с обратными связями. Исходной посылкой (наводящим аргументом) для него при этом служила аналогия с дарвиновским механизмом отбора наиболее приспособленных живых организмов. Можно ли получить прямое экспериментальное доказательство того, что жизнь на Земле возникла именно таким способом? Нет, нельзя, так как мы не можем «перекрутить» ленту времени на несколько миллиардов лет назад и посмотреть, что происходило на ней в момент зарождения жизни. У нас нет также возможности посмотреть, при каких условиях возникает жизнь на других планетах. Но мы можем (или, по крайней мере, когда-нибудь сможем) промоделировать этот процесс в лаборатории, повторить его уже в наше время. Несмотря на отсутствие экспериментального воспроизведения, модель М.Эйгена представляется верной и многие ученые ее разделяют.
 Эти примеры показывают, что отсутствие прямого экспериментального воспроизведения еще не свидетельствует об ошибочности того или иного представления, а в нашем случае – историко-научной реконструкции. Отдельное событие прошлого, изучаемое историком, можно смоделировать в лаборатории задним числом точно так же, как физики или биологи моделируют в лаборатории задним числом различные физические и биологические явления, имевшие место в отдаленные времена. Например, серьезные усилия предпринимаются для того, чтобы в лабораторных условиях воспроизвести процесс возникновения биологических видов на основе генетических мутаций, но пока подобное прямое подтверждение теории эволюции Дарвина не получено. Если мы знаем, что ученый сформулировал новую идею на основе аналогии с каким-либо другим научным результатом или путем индуктивного обобщения единичных фактов, полученных другими исследователями, то мы можем воспроизвести этот творческий процесс рождения идеи в лаборатории. Достаточно взять исходные посылки, которыми пользовался выдающийся ученый минувшего времени – автор идеи, и предложить их в качестве условий теста (задачи) ныне живущим людям. Именно такой работой занимался Герберт Саймон, когда он предлагал своим испытуемым решить задачу вывода общей формулы излучения, которую однажды вывел Макс Планк. Мы уже сообщали о том, что в эксперименте Г.Саймона пятеро из восьми ученых, участвовавших в опыте, на основе двух формул: формулы Вина и формулы Рэлея-Джинса вполне самостоятельно вывели универсальную формулу Планка менее чем за десять минут. Мы говорили о том, что этот эксперимент позволил взглянуть на творчество как на последовательное и поступательное движение по пути решения проблемы, доступное каждому человеку. Этот эксперимент показывает также возможность экспериментального моделирования событий прошлого, что важно знать исследователю, применяющему метод историко-научной реконструкции.
 Часто замечают, что события прошлого не могут восприниматься путем непосредственного чувственного контакта с ними. Однако следует учитывать, что не только прошлое, но и многие другие явления объективной реальности не могут восприниматься путем непосредственного чувственного контакта с ними. Более того, непосредственно человек может получить информацию при взаимодействии с весьма ограниченной частью объективной реальности. Например, человек не может непосредственно зрительно, без использования сложных приборов, воспринимать атомы и субатомные частицы, он судит о них по таким эффектам, как дифракция, интерференция, поляризация. Подобно этому, историк судит о действиях тех или иных исторических личностей по тем документальным источникам, которые оставили их современники. Важно учитывать следующий момент. То, что однажды стало исторической информацией, зафиксированной в исторических источниках, первоначально являлось информацией, необходимой для удовлетворения практических (а также духовных) потребностей. Это в равной степени относится и к законодательству, и к правовым актам, фиксировавшим и регулировавшим те или иные отношения, и к личной переписке, и к мемуарам, которые преследовали цель самовыражения и самоутверждения личности. Источники – основные носители информации, эмпирическая база для историка. Как физик черпает информацию из эксперимента и наблюдения, так историк извлекает ее из источников. Для получения достоверной информации о микрообъектах физик должен устранить искажающее воздействие самих приборов на результаты эксперимента. Точно так же историк должен вычленить из источников достоверные сведения о прошлом. В обоих случаях требуется провести критический анализ. В итоге в сознании физика формируется репрезентация определенного физического явления, обусловленная показаниями приборов, то есть без непосредственного чувственного контакта ученого с объектом познания. Такая же репрезентация складывается и у историка на основе информации, извлеченной из источников. «Таким образом, - пишет И.Д.Ковальченко в книге «Методы исторического исследования» (1987), - отсутствие у историка непосредственного контакта с прошлым не лишает его связи с этим прошлым и не препятствует чувственному восприятию его. Тем самым и историческое познание, как и все его другие виды, имеет отражательный характер и подчинено общим принципам и закономерностям научного познания» (Ковальченко, 1987, с.101).
 Многие исследователи подчеркивали реконструктивный характер исторического анализа. Но это свойственно далеко не только историческому познанию, как утверждается во многих работах по теории и методологии исторического исследования. Такая реконструкция имеет место везде, где информация, необходимая для чувственного восприятия объекта познания и формирования его образа, поступает не в результате непосредственного восприятия черт и свойств объекта органами наших чувств, а иными путями. «В этом смысле, - замечает И.Д.Ковальченко, - вся информация об объектах познания, полученная в экспериментах посредством всякого рода приборов и приспособлений и зафиксированная тем или иным способом, является реконструированной. И вообще, всякое познание, коль скоро оно состоит в отражении сознанием черт и свойств объективной реальности, является реконструктивным» (Ковальченко, 1987, с.104). Знание о мире, необходимое человеку для овладения им, получается в результате реконструкции этого мира в сознании людей. Неправомерное приписывание этой черты исключительно историческим работам ставит их в особое, существенно отличное от других исследований положение, что не соответствует действительности.
 Эмпирической базой ученого, изучающего историю научных открытий, являются научные тексты прошлого – книги, журнальные статьи, отчеты о работе лабораторий, переписка ученых, рукописи и черновики, автобиографические очерки и воспоминания. Высказывалось мнение, что тексты опубликованных работ, т.е. основной массив историко-научных источников, призваны рассказать не о том, как именно автор пришел к своему новому результату, а показать степень обоснованности этого результата и его согласованность с другими знаниями, уже признанными достоверными. В связи с этим делается вывод, что письменные источники сплошь и рядом направляют историка науки в его поисках ответа на вопрос «как возникла новая идея?» по ложному пути. Отмечается также, что сам автор научного текста, то есть сам исследователь, сделавший то или иное открытие, если бы историк науки имел счастье пообщаться с ним без посредников, не всегда может и хочет дать необходимые сведения. Насколько справедлива такая точка зрения? Безусловно, она основана на том, что в текстах ряда научных работ действительно нельзя найти информации о том, как было сделано открытие, как было найдено правильное решение определенной научной проблемы. Причин тут несколько. Одна из них связана с изначальной установкой некоторых творцов науки и техники на то, чтобы излагать свои идеи и результаты в строгой дедуктивной форме, в готовом, завершенном виде, когда убираются все «леса, позволившие воздвигнуть здание». При анализе таких текстов у читателя неизбежно возникает впечатление (ошибочное впечатление!), что новые идеи были получены таким же строгим дедуктивным путем, без трудоемкого процесса сбора и обобщения частных случаев, без использования индуктивных рассуждений и выводов по аналогии. Другая причина состоит в том, что ученым при построении развернутой научной теории приходится заимствовать из других работ и включать в свою теорию идеи и результаты, полученные их коллегами. Ни одна научная теория, включающая в себя широкий круг положений и принципов и дающая единую интерпретацию этих положений, не была построена иначе, как на основе подобного заимствования. Авторам этих теорий, как правило, свойственно опасение, что их приоритет не будет признан, если они покажут технологию построения теории из разрозненных идей, принадлежащих другим исследователям. Эта ситуация может измениться, если мы сами, ценители и почитатели их творческих успехов, научимся правильно оценивать труд людей, сумевших создать нечто целое из отдельных, первоначально никак не связанных кусков (деталей).
 Историк, анализирующий научные тексты прошлого, в которых скрыты исходные посылки новых идей, конечно, придет к заключению о принципиальной невозможности знать подлинную историю открытия. Такого взгляда придерживался Д.Пойа, который в книге «Математика и правдоподобные рассуждения» (1975) писал: «Я не могу рассказать подлинную историю того, как происходило открытие, потому что этого в действительности никто не знает. Однако я попытаюсь придумать правдоподобную историю того, как открытие могло произойти» (Пойа, 1975, с.16). Аналогичную точку зрения высказывали и другие исследователи. И.Л.Фабелинский в статье «Предсказание и обнаружение тонкой структуры линии Рэлея» (УФН, 2000, январь) отмечает: «Вопрос о том, как в сознании человека возникает идея, ведущая к новому, чрезвычайно сложен и вряд ли поддается объяснению вообще. Но в некоторых случаях можно догадаться или, лучше сказать, пофантазировать и построить для себя приемлемую схему того, как человек пришел к правильному решению» (Фабелинский, УФН, 2000, с.95). Об этом же пишет В.М.Дуков в книге «Электродинамика» (1975): «Говоря об идейных истоках теории Максвелла, мы неизбежно становились на путь предположений, ибо восстановить точный ход мыслей гения – дело невозможное. Книги, подобно «Экспериментальным исследованиям» Фарадея, где автор раскрывает все детали поисков, - явление редчайшее» (Дуков, 1975, с.128). М.Тринг и Э.Лейтуэйт в книге «Как изобретать» (1980) констатируют: «Редко удается проследить путь творческой мысли великих изобретателей: они по большей части были людьми замкнутыми и не рассказывали о ходе своих рассуждений даже в письмах. Поэтому их биографам не остается ничего другого, как основываться на их изобретениях или же на собственных догадках» (М.Тринг, Э.Лейтуэйт, 1980, с.46).
 Историк, понимающий, что исходные посылки, определившие рождение идеи, изначально существовали, но при подготовке научного текста статьи или монографии не получили освещения, вполне оправданно вынужден критиковать авторов текста, которые утаивают важную информацию, интересующую историка. Такую критику мы находим, например, в произведениях французского физика Франсуа Араго. В книге «Биографии знаменитых астрономов, физиков и геометров» (2000) Араго пишет: «В обширной области наук нельзя насчитать восьми или десяти важных открытий, созревших без последовательных усилий ряда ученых. К несчастью, по заблуждению самолюбия, последние изобретатели или усовершенствователи часто утаивают то, что они заимствовали от своих предшественников; они любят удивлять, а не учить; они не понимают, что признавать себя должниками гораздо приятнее и спокойнее, нежели навлекать на себя подозрение в недобросовестности» (Араго, 2000, с.273). Обращая внимание на высокую степень завуалированности (замаскированности) действительного процесса совершения открытия в математических работах, Араго говорит: «Связь идей и способов решений часто скрывается от глаз самых опытных; здесь, почти на каждом шагу, встречаем теории без видимой связи; некоторые геометры, кажется, летают на такой высоте, что никто не может пролагать им дороги. Притом, все предварительные пути строятся на таких подмостках, о которых после никто не думает; по окончании дела их сламывают и забывают. Собирать их остатки – дело тягостное, неблагодарное, неуважаемое, и потому весьма редко за него принимаются» (Араго, 2000, с.273). Можно предположить, что эта ситуация была характерна для математики времен Араго, а в наше время она изменилась. Но С.Улам, известный польский математик, соратник Джона фон Неймана, рассеивает это предположение. В книге «Приключения математика» (2001), ссылаясь на последнее письмо Э.Галуа, С.Улам указывает: «Что касается публикаций, то в наше время математики почти что вынуждены утаивать то, как они получают свои результаты. А между тем Эварист Галуа, молодой французский гений, погибший в двадцать один год, в своем последнем письме подчеркивает, насколько истинный процесс совершения открытия отличается от того, что, в конце концов, выходит из печати в качестве процесса доказательства. Важно повторять это как можно чаще» (Улам, 2001, с.240).
 Ярким примером того, как выдающийся исследователь может скрывать путь, которым фактически шел к открытию, служит творчество В.Гамильтона, создателя кватернионного исчисления, открывшего множество новых теорем в геометрической оптике. Как он открыл эти теоремы? В его работах полученные результаты изложены в строгой дедуктивной форме, но историками установлено, что в действительности В.Гамильтон открывал свои теоремы путем индуктивного обобщения частных случаев этих теорем. На анализ этих частных случаев он потратил много сил и времени. И.Б.Погребысский в книге «От Лагранжа к Эйнштейну» (1966) отмечает: «Опубликованные теперь рукописи Гамильтона показывают, что он пришел к своим общим результатам в геометрической оптике на основе кропотливого анализа частных случаев, и положил много труда на окончательную отделку изложения своих работ – отделку, полностью скрывающую путь, которым фактически шел автор» (И.Б.Погребысский, 1966). Далее И.Б.Погребысский цитирует рецензентов математических рукописей Гамильтона А.П.Конвэя и Дж.Л.Синга: «…Просмотр рукописей радикально меняет наше представление о том, как работал Гамильтон. Вместо ослепительных вспышек гения, каждая из которых создает законченный и прекрасный общий метод, хотя, по видимости, непригодный для приложений, мы видим самоотверженный труд, затраченный на развитие этих методов, причем частные случаи предшествуют общему» (И.Б.Погребысский, 1966).
 Создатель теории фракталов Бенуа Мандельброт уверен, что авторам научных работ необходимо избавляться от прежней привычки оставлять в тени подлинный процесс формирования новых гипотез и концепций. В книге «Фрактальная геометрия природы» (2002) он отмечает: «Завершив строительство здания, следует убрать леса». Это изречение Гаусса часто приводят себе в оправдание те математики, которые избегают рассказывать о причинах, побуждающих их заниматься теми или иными исследованиями, и забывают об истории своей области. К счастью, в последнее время набирает силу иная тенденция, и многочисленные отступления в данном эссе служат красноречивым показателем того, какой из двух сочувствую лично я» (Мандельброт, 2002, с.561). Другой известный математик, лауреат премии Филдса (аналога Нобелевской премии для математиков) Александр Гротендик считает, что причиной нежелания ученых показывать в своих работах исходные посылки новых идей является удивительная простота истории любого открытия. Эта простота упраздняет те элементы загадочности, таинственности и кажущейся недоступности для рациональной реконструкции, которые привлекают наше дополнительное внимание к интеллектуальным продуктам выдающихся людей. А.Гротендик в книге «Урожаи и посевы» (2001) восклицает: «И лишь теперь я понимаю значение того невероятного обстоятельства, что нигде и никогда ни слова не говорится о том, как исследовательский труд проистекает на деле, о том, как ошеломляюще – по-детски – проста история любого открытия. Дорога, по которой люди приходят к открытию, не описана ни в одном докладе и ни в одной книге. О ней умалчивают, ею пренебрегают; отрицают ее существование, наконец. Так обстоят дела даже в относительно безобидной области научных открытий – когда, казалось бы, не собственный срам принародно обнажаешь, а тайну мироздания, слава богу» (Гротендик, 2001, с.97). Конечно, Гротендик немного утрирует ситуацию, но мы понимаем, зачем он это делает. Его цель – побудить ученых задуматься над этой проблемой. Хотелось бы добавить, что простота истории любого открытия, о которой говорит А.Гротендик, свидетельствует о простоте интеллектуальных стратегий, с помощью которых совершаются эти открытия. Другими словами, познавательные процессы, приводящие выдающихся ученых к достижениям высокой общественной значимости, эквивалентны познавательным процессам, определяющим интеллектуальную деятельность обычных людей.
 Если историк не пожалеет времени и сил на то, чтобы рассмотреть как можно больше научных текстов прошлого, то обнаружит факт, который с лихвой компенсирует все его труды: источников, позволяющих понять (реконструировать) историю открытий, гораздо больше, чем документов, лишенных важных для нас сведений. По словам создателя теории стресса Ганса Селье, «многие ученые до конца своих дней помнят даже самые мелкие, не имеющие отношения к делу подробности, связанные с их открытием» (Г.Селье, 1987). Отсюда можно сделать вывод, что мнение ряда философов, психологов и других ученых о низкой ценности исторических источников в значительной степени определяется тем, что в их поле зрения чаще всего попадали источники отнюдь не самого высокого качества, то есть документы, не содержавшие информацию, необходимую для достоверного описания событий прошлого.
 Многие из наших прежних представлений об ограниченности исторических источников рушатся на наших глазах. Главный виновник этого разрушения – Интернет, который сделал возможным быстрый доступ к любым массивам данных, представленных в электронном виде. Уже можно делить историю научных открытий как отдельную сферу знания на два периода: до появления всемирной паутины и после ее появления. Соответственно, целесообразно и самих ученых-историков, занимающихся исследованием процессуальных аспектов творческой деятельности, делить на две категории: живших в эпоху до Интернета и живущих сейчас при его наличии. Колоссальные человеческие ресурсы брошены сегодня на то, чтобы перевести в электронную форму как можно больше информации, накопленной цивилизацией за тысячи лет развития. Стремительный рост объема этой информации, в том числе исторической, ставит историка в уникальное положение: он может теперь сетовать не на недостаток необходимых ему сведений, а на их избыток. Он может говорить теперь не о том, что ему не хватает исторических фактов для описания подлинного процесса возникновения той или иной идеи, а о том, что он «завален» этими фактами и ему трудно выбрать из них какой-то небольшой круг данных, поскольку все они ему дороги.
 Для иллюстрации данного положения можно сослаться на колоссальное количество электронной информации, доступной через Интернет и раскрывающей генезис открытий таких ученых, как Кеплер, Ньютон, Максвелл, Гельмгольц, Эйнштейн, Бор и т.д. Если говорить о ныне живущих ученых, то хотелось бы коснуться творчества Германа Хакена – основателя синергетики (науки о роли коллективных явлений в самоорганизующихся системах). Синергетика оказала и продолжает оказывать значительное влияние на другие научные дисциплины, в том числе на психологию. Когда мы говорили об обнаруженной нами аналогии между теоремой Геделя о неполноте и принципом Берталанфи-Пригожина об открытости самоорганизующихся систем, мы близко подходили к той проблематике, которая находится в центре внимания синергетики. Как возникла синергетика? Литература, доступная в Интернете, дает возможность понять, что эта теория, построенная Г.Хакеном, возникла на основе аналогии. В частности, Г.Хакен (1970-е годы) разработал теорию динамического хаоса и заложил основы синергетики, когда обнаружил аналогию между уравнением одномодового лазера и уравнениями Лоренца в теории тепловой конвекции. Его внимание также привлекло сходство между генерацией когерентного излучения лазера вблизи порога возбуждения и фазовым переходом второго рода, математически описанным Л.Д.Ландау. А теперь ответим на вопрос: насколько велико количество электронной литературы, представленной во всемирной паутине, в которой отмечается роль этой аналогии в построении концепции Г.Хакена? Даже поверхностное исследование показывает, что круг данной литературы достаточно широк. В этот круг входят следующие работы: 1) книга Ю.Л.Климонтовича «Штрихи к портретам ученых» (2005), 2) вступительная статья Ю.Л.Климонтовича в книге Г.Хакена «Информация и самоорганизация» (2005), 3) учебное пособие Н.Н.Никитенкова и Н.А.Никитенковой «Синергетика для инженеров» (2009), 4) книга И.С.Добронравовой «Синергетика: становление нелинейного мышления» (1990), 5) статья Е.Князевой «Сложные системы и нелинейная динамика в природе и обществе» (Материалы 1-й конференции Немецкого общества сложных систем, 1997), 6) статья А.С.Михайлова и И.В.Упорова «Критические явления в средах с размножением, распадом и диффузией» (журнал «Успехи физических наук», 1984, том 144, выпуск 1), 7) книга Ф.Капры «Паутина жизни» (2003), 8) книга И.Д.Акопяна «Проблема оснований теоретической биологии» (2007), 9) статья Н.Климонтовича «Синергетика: лозунг или наука?» (журнал «Знание-сила», 1982, № 9), 10) книга Н.А.Денисовой «В чем заблуждаются физики?» (2000). Обилие электронной информации о роли аналогии в формировании синергетической концепции Г.Хакена убедительно свидетельствует о переломе, происходящем в историко-научных исследованиях: мы уже не можем говорить, что для объективного описания происхождения научных идей, имеющих высокую общественную значимость, нам не хватает фактических данных (исторических материалов). Это подтверждает нашу мысль, согласно которой источников, позволяющих понять (реконструировать) историю открытий, гораздо больше, чем документов, лишенных важных для нас сведений.
 К сожалению, до сих пор приходится сталкиваться с ситуациями, когда представители той или иной науки (например, психологии) избегают того, чтобы в полной мере использовать сам метод историко-научной реконструкции и его результаты. Например, молодым ученым, применяющим этот метод в области психологии творчества, часто напоминают о недопустимости превращать психологию в историю, о нежелательности вводить в психологическое исследование слишком много элементов истории науки. Такое отношение к историческим работам неоправданно, поскольку новые идеи возникают на стыках наук, в междисциплинарном пространстве, в котором осуществляется синтез категорий и понятий различных научных дисциплин. Нельзя забывать об условности границ между разными сферами знания. Важные исследования задерживаются из-за того, что в одной области не известны результаты, уже давно ставшие классическими в смежной области. Об этом в свое время говорил Н.Винер. Называя деление науки на различные дисциплины не более чем административной условностью, он подчеркивал, что каждый творчески работающий ученый волен ломать любые перегородки, если это нужно для успеха его работы. Ведь природа не разделена на те предметы, которые нам преподают в школе. Она также не разделена на те научные дисциплины, которые в известной мере изолируют друг от друга различные научные ведомства.
 Метод историко-научной реконструкции, предполагающий исследование широкого круга источников, которые раскрывают историю научных открытий, позволяет понять ключевой для нашей работы факт. Этот факт состоит в том, что личности, которых мы называем гениями и чьи заслуги внушают нам глубокое уважение, совершают научные открытия с помощью простых мыслительных процедур. Эти процедуры включают в себя в качестве важных составляющих индукцию и аналогию, которые доступны всем представителям вида гомо сапиенс, наделенным здоровым мозгом. Таким образом, познавательные процессы, приводящие великих людей к достижениям высокой общественной значимости, эквивалентны познавательным процессам, определяющим интеллектуальную деятельность обычных индивидов. Следовательно, генетические структуры гениев не несут в себе факторов, обусловливающих их творческие успехи, которых не было бы в генотипе обычных людей. Поскольку операции обобщения и переноса свойственны многим высокоорганизованным животным и, прежде всего, приматам, не будет ошибкой сказать, что гении используют в своем творчестве те же стратегии обобщения и переноса, зачатки (элементы) которых демонстрируют наши эволюционные предшественники.
 Конечно, это обстоятельство затрагивает наши глубокие мировоззренческие принципы, наши представления о собственной природе. Впервые нам пришлось существенно пересматривать эти представления, когда Н.Коперник показал, что люди отнюдь не живут в центре Вселенной. Коперник был астрономом, но в его время даже специалисты в области картографии находились во власти парадигмы, согласно которой человеку принадлежит центральное место в окружающем мире. Позже Ч.Дарвин показал, что физиология и поведение человека неразрывно связаны со всей остальной природой, а не отделены от нее непроходимой пропастью. Дарвиновская теория эволюция способствовала распространению мысли о том, что мозг человека – продукт последовательного развития мозга животных. Не являемся ли мы свидетелями еще одного пересмотра традиционных взглядов – пересмотра, приводящего к выводу, что интеллектуальная деятельность даже тех, кого мы называем гениями, связана со схемами переработки информации, доступными приматам и не только им?
 
 
Продолжение следует

Алфавитный указатель: 

Рубрики: 

Subscribe to Comments for "1000 аналогий, изменивших науку (новый взгляд на гениальность) Ч.3"